Альберт Светлов - Перекрёстки детства

Вероятно…

Ведь дорога – не платочек…

Детство, да и вся моя последующая жизнь неразрывно связана с местностью, где я провёл свои первые семнадцать лет. И хотя потом я уехал в город, возвращался в родную деревушку редко и неохотно, но смог заново обрести её уже тогда, когда будущее утекало сквозь пальцы, а дни с каждым прожитым месяцем неслись стремительнее, напоминая реку, катящую меж заливных сочных лугов, важно нёсшую вперёд, в неведомое, отражающиеся в ней облака, набирающую на перекатах невероятную скорость, дробящуюся, рассыпающуюся отдельными струями, хлёстко бьющими по стопам путника. И качался в мёртвой воде звездопад… Открытие это, в некоторой степени, помогло мне вернуть то, чего я был лишён многие годы, чего не хватало, и к чему я бессознательно тянулся. Тянулся, высматривал, и не находил, ибо слишком поздно осознал, что в молодости человек так же одинок, как и в старости, несмотря на наличие рядом людей, называющих себя друзьями. «Я один. Всё тонет в фарисействе». Попытка преодолеть неизбывное одиночество в юности приводит к поискам любимой женщины, которой не страшно признаться в том, чем не поделишься с другими, рискуя обнаружить в её широко раскрытых глазах недоумение и непонимание; а на закате – к стремлению отыскать кого—то готового внимать тебе, и пусть, даже, элементарно, сделать вид, будто услышал твои откровения. Однако, по недоумённому пожатию плечами, по чуть дрогнувшим в сардонической улыбке уголкам плохо пробритых губ невольного собеседника, становится ясно: с возрастом ты не только не обрёл искомого, но и растерял найденное. И поэтому, остаётся лишь молча умирать. Не потому, что нечего сказать, а ведь, большинству тривиально нечего сказать, а просто оттого, что сказать некому. Некому из тех, кто в состоянии продегустировать шабли́ со льдом.

Порой я сомневаюсь, существуют ли они вообще.

Деревня наша, Питерка, располагается по берегам широкого пруда, в начале беззаботных 80-х ещё не настолько погрязшего в тине, как сейчас. В пасмурный день траурный серый цвет глади водоёма контрастирует с праздничной сочной зеленью молодой травы. При отличной погоде рябь поблёскивает яркими, режущими зрение и поднимающими настроение бликами, навевающими мысли, что жизнь прекрасна и замечательна, и всё будет превосходно, коли природа так радуется, а иначе и быть не может.

В самом протяжённом месте от одного края озерца до другого расстояние равняется приблизительно 2—2,5 км. На противоположной его стороне различаются заросли, подходящие почти вплотную к осоке. Лес начинается прямиком за домишками, и относительно сух. Здесь после дождей земля редко превращается в непроходимую жижу, изрядно затрудняющую вылазки в чащу, в отличие от находящегося в низине, где Орфей родную тень зовёт.

Шоссе, ведущее в Питерку, пролегает вдоль Светловки, и рассекает селение на две части. Бо́льшая, не имеющая характерного названия, остаётся слева от неё, а вторая, справа, прижимающаяся к реке, именуется Горкой, ибо аккурат за мостом, построенным в середине прошлого столетия, а затем не единожды модернизированным, тракт спешит в гору и уносится в неведомые для того ребёнка, коим я, когда—то являлся, дали.

Бетонка, по которой туда—сюда с шелестом сновали стремительные, словно весенний ветер, легковушки, похожие на муравьёв, трескучие и юркие мотоциклы, запылённые и пахнущие мазутом, тарахтящие и плюющиеся дымом, трудяги трактора, неспешно спускалась в Питерку и медлительно, чуть надсаживаясь на подъёмах, покидала её в южном направлении. Иное – восточная трасса. Она стремилась под уклон вплоть до Беляевки, крохотного посёлка, жмущегося к Светловке, кромсающей его на несколько неровных кусков и неторопливо следовавшей далее, между покрытых соснами горных откосов, к Слудянке, селу бабушки и дедушки. К стыду своему, впервые я побывал в нём уже в солидном возрасте.

Севернее Светловка огибала деревеньку Черёмушки. В придорожном палаццо жила Дездемона, а за её околицей имелся брод через речку. Преодолеть его представлялось делом, хотя и реальным, но рискованным. Течение при глубине в 50—70 сантиметров на данном отрезке довольно сильное.

Двигаясь от Черёмушек, преодолевая мелководье по наезженной мягкой засасывающей жирной дороге, сразу попадаешь в разбитые лесовозами и трелёвочниками колеи, путающиеся в чащобе. Маршрут сквозь тайгу активно использовался в 50—60-е годы, а позднее оказался заброшен. Ко времени, что я принялся настырно исследовать просеки упомянутого кластера, он практически зарос, где—то гуще, где—то реже, оставив напоминанием о золотом веке прибрежные поскотины, и мне не удалось выяснить, куда вели тропы. Бродя наудачу, я неизменно в этом лабиринте утыкался в тупик. Советские топографические карты показывали, что дорожки не должны теряться посреди бурелома, добираясь до села Мокрого. Однако попытки пробиться к нему по крапиве, малине и шиповнику, рвущим одежду, обдирающим колючками лицо и руки, достигающим высоты моего роста, а то и превышающим его, вряд ли доставят путнику много удовольствия.

Заблудиться тут не страшно: с юга раскинулась сеть грунтовок, с запада бежит Светловка, и лишь к восходу простирается сплошная чаща, рябину поджигая красной кистью осени. Разумеется, зная сии нюансы, не сложно выбраться либо к автостраде, либо к Светловке. Впрочем, я, если вдуматься, чуток преувеличил. Неподготовленному человеку не очень—то легко протопать по валежнику и километр, отмахиваясь от самоубийственно пикирующих комаров, лезущей в глаза, под куртку, в уши, нос, мошки, постоянно спотыкаться о поваленные полугнилые мшистые скользкие стволы деревьев, старательно сражаться с дремучим папоротником, обливаясь потом, обходить всевластные кустарники, прыгать по кочкам на старых лесосеках, где вообще утрачивается всякая ориентация из—за победоносной мясистой поросли.

Все мы, – брат, я, наши приятели, проводили иногда на берегу целые дни, жарясь на разделочной доске палящего до одури и тошноты солнышка, ловя мелькающих перед глазами мушек и окунаясь в чуть зябкую негу серо—зеленоватой влаги. Конечно, мы не в одиночку балдёжничали на памятном откосе, пристроившемся за деревней, и вытянувшим к соснячку волглый язык мелкого песка с вкраплениями гальки. Ближе к жилью, у мостков валялись вверх днищем тяжёлые лодки с осыпающейся с бортов свернувшейся краской. Некоторые покачивались на поверхности, прикованные цепями к металлическим ржавым трубам, вбитым в землю. Обычно, дно таких посудин подтапливалось сочившейся в незримые щели речной водой с крупой песочка. Кое—кто из рыбаков, вычерпывал её небольшим помятым ведёрком, отцеплял своё утлое судёнышко, отгребал на нем подальше и маячил чёрной неразборчивой картонной фигуркой, наскоро вырезанной и воткнутой в застывающее стекло. Временами в реке было тесно от бултыхающихся, а спуск практически полностью усеивался разноцветными одеялами, красными и синими, жёлтыми и розовыми, брошенными прямо на облетевшие одуванчики, бархатную на ощупь мать-и-мачеху, жилистые подорожники, а на них, подрумяниваясь, лежали и сидели взрослые и дети. Многие не купались, но абрикосовое солнце щедро, без разбора ласкало собравшихся.