Андрей Звонков - Ворожея

– Да ничего, – говорю, – хотел вот, теперь не хочу. Смысла нет. Вы и сами все знаете. В райкоме недовольны. А по мне, так я вреда не вижу никакого. Потому как по вашей вине никто не помер, да и от моей работы не отговариваете.

А она, будто мысли мои прочитала, на одном дыхании говорит:

– Дурни райкомовские знать ничего толком не знают, не понимают, а судят. Только и могут – пламенные речи на митингах говорить, да со знаменами маршировать. И мне ведомо, откуда там этот ветер дует, но тебе пока не скажу. Ни к чему. Этот ретивый деятель еще себе зубки-то пообломает. Недолго ему куролесить, да людям головы дурить. Я – бабка. А это знаешь, что означает?

Мне только сил хватило головой помотать, мол, не понимаю, о чем это она.

– Это значит, что я колдунья, ведьма по-нашему.

Мороз опять подрал по спине. Не поверите, я задницей к скамейке примерз, так зазнобило. Но с силами собрался и говорю:

– Предрассудки это, миф. Ведьм не бывает! Сказки…

А она смеется!

– Миф, говоришь? А то, что у тебя задница в скамейку вросла, тоже миф? И то, что ты боишься меня, тоже миф? А сам-то о чем думал, когда пришел? Сказать?

Я только и смог, что покачать головой: «Не надо».

Я себя щупаю, точно, вот портки, а вот уже скамейка, и между ними ни малейшей щелочки, и седало такое деревянное стало… не поспоришь. А она смеется уже вполсмеха:

– Не то беда, что маловерные вы, да невежественные, а то, что настоящую науку не видите, по вершкам смотрите, дурь всякую, демагогию – наукой называете… Запомни, медик, без любви науки быть не может. Не откроются истины природные. А любить по настоящему, всем сердцем, нонче не всякому дано. Думаешь. Если старая я – то неграмотная? Книгу видишь?

Я кивнул, язык присох, а сам думаю, эка завернула… «демагогия»!

– Та книга мне от бабки моей в треть тоньше досталась, а я чего узнаю, чему научусь – все туда пишу. Ведовская книга. Одна беда, фельдшер, детей мне Бог не дал, и пионеры не приходят. В старину б я сиротку приютила, так не дают теперь. Обучить мне некого. Все с горнами, да барабанами строем ходят, никто учиться не хочет! Вся моя наука и сила в землю уйдут вместе со мной.

Горько так сказала, серьезно. Как мне с ней спорить? И рад бы не верить, да встать не могу. При чем тут любовь? О чем это она? Слова-то ее о том, что детей нет, мимо ушей прошли. Силенок, однако, набрался и говорю:

– А что ж наука-то? Какая в любви – наука? Чё я, девок не видел?

Она совсем посерьезнела, стала чашки со стола убирать и молвит:

– Простой ты. Не скажу – примитивный. Но простой. И ведь людям хочешь помогать. Так? Вот ты на фельдшера выучился зачем?

Я плечами пожимаю. Что значит «зачем»? У меня сосед – шофер на скорой был, он посоветовал после школы в медики идти, работа чистая, интеллигентная, вот я и пошел. Мне понравилось. Но как это бабке Василисе объяснить?

А она продолжает:

– Наука, парень, в нас самих, в любви к природе, к людям, без нее нет понимания, научись любить, Борис Акимыч, и многие тайны откроются, поймешь, что наука вон в лесу, каждом дереве, травинке, корешке… В тебе, во мне. Постарайся увидеть суть вещей. Учись видеть кругом себя. Говорить ученые слова – большого ума не нужно. И ворона может. Полюби людей. Не на словах, не по обязанности – от сердца полюби. Такими, какие они есть. Живые. И не ленись учиться. Всю жизнь. Вот мне уж… не важно. А я все одно – учусь. Хорошо вот, что добрый ты. Перед черным сердцем я б так не распиналась и на порог бы не пустила…

Я крякнул.

– Всю жизнь, что ли, учиться? Это ж как?

– А хоть бы и всю жизнь. Иль ты думаешь, что я не училась? Еще раз скажу – учусь. Вот с тобой говорю и учусь. И скажу тебе – спасибо. Кое-чему научил меня – ведьму старую. Но повторю: люби людей и будь к ним милосерден, тогда многое поймешь.

Сижу я, пытаюсь бабку понять, а мысли, будто дробь свинцовая в голове, так и пересыпаются. С хрустом! Бурчу: «Ничего я не думаю», а про себя: «Завела бодягу – возлюбите ближнего, подставь правую ягодицу, если пнули тебя в левую». А бабка Василиса опять смеется:

– И верно, к чему думать? Это ж – трудно! – На ходики глянула. – Одиннадцатый уже! На заре вставать! Давай-ка стелиться.

Думаю, и где она меня положит? Печка не годится. Сундук – один, бабкин. На мосту прохладно и полка жесткая. И кем я завтра встану? Колдунья же она! А Василиса со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает:

– На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?

Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят… проверять не хотел.

– На сеновале, – отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновале – в самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.

Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное, солдатское… и провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем, как шинелькой, и провалился в глубокий сон.

Сны снились… не то чтоб страшные, но какие-то странные, тревожные. Мама приснилась, отец, погибший на войне. Я его и не помню. Но точно знаю – это отец снился. Ничего они не говорили, только смотрели. Не на меня, друг на друга… словно давно не виделись и насмотреться не могли, а меня будто и не видели. Потом оба исчезли.

И совсем под утро, помню, что-то необыкновенное снилось и не так чтобы приятное, лица, животные, и все ходят куда-то. То ли хороводом, то ли в направлении, но я не понял… потом уже что-то еще снилось, не помню. Вдруг слышу Василисин голос: «Просыпайся!». Будто и не спал.

С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыл – и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет, даже ухом не повел на мои шаги.

А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая… нос подбородка касается, голова трясется и непонятно, в чем душа держится. Я ей:

– Доброе утро, баушка, а где же бабка Василиса?

Затряслась она, захихикала…

– А я это, – говорит, – или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?

Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось. Голос вроде бы тот же, но со скрипом уже.

Вот и выходит – не верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего – бабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:

– Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.

(Будто я знаю, когда это?) Она поясняет:

– Двадцать седьмого сентября по-новому. Я тебе передам кое-что… гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай, не опаздывай. Одна ведь я!