Элизабет Лорд - Похищенные годы

– Мне понадобилось несколько лет, чтобы прийти в себя. Мать была моей опорой, моей крепостью. Когда же я оправился от постигшего меня горя, эта крепость, если так можно сказать, превратилась в тюрьму. Я чувствовал, что постоянно должен следить за собой. Малейший признак веселости – и она напоминала мне о моей утрате, словно я предал память жены. Она не понимает, что я могу помнить о жене и при этом строить новую жизнь. Летиция…

Она сидела, положив руки на колени и устремив взгляд вниз, чувствуя, что он смотрит на нее.

– Я не мог сказать ей о нас. И совсем не потому, что я стесняюсь тебя. Я обожаю тебя! Я хотел бы быть таким же твердым и уверенным, как ты. Но я боюсь неизбежных упреков матери, что я забыл свою жену. И я не хочу, чтобы ты думала так же.

Он замолчал, все еще глядя на нее, но она не могла найти сил, чтобы поднять глаза. И не знала, что сказать. Мысли, которые проносились в ее голове, казались ей неумными.

– Интересно, что она подумает, когда узнает, где я живу?

– Ради Бога, Летиция!

Он сказал это так резко, что она вздрогнула.

– Зачем ты так принижаешь себя? Я еще не встречал таких прекрасных девушек, как ты. И я люблю тебя! Я люблю тебя, Летиция.

В темноте такси он наклонился к ней и поцеловал. Это был долгий, полный страсти поцелуй. Летти почувствовала, что начинает таять, и от восхитительного ощущения закрыла глаза. Дыхание Дэвида было теплым и сладким, и какая разница, что думает таксист.

Заполненная в этот час народом Бетнал Грин Роуд напомнила ей, что это чудо скоро кончится.

– Мы почти приехали, Дэвид, – с трудом выговорила она.

В ответ он приказал таксисту остановиться.

– Мы дальше пойдем пешком, – сказал он, расплачиваясь с ним, затем предложил ей свою руку, и они пошли мимо «Трефового валета» к углу, откуда начиналась ее улица. Около светящихся окон пивной, разрисованные морозом стекла которой были увешаны рекламой сухого джина и виски, он замедлил шаг. Бородатый продавец жареных каштанов ворошил их на почерневшем металлическом противне. На его руках были прожженные рукавицы, щеки раскраснелись от огня жаровни.

Вокруг них сновали люди. Дверь в пивную открывалась и закрывалась, и оттуда был слышен смех, а потоки теплого воздуха вырывались в прохладу ночи, донося запахи пива и табака.

– Я хочу в следующее воскресенье познакомить тебя с родителями, – внезапно сказал Дэвид. После столь долгого ожидания этой чести Летти вдруг охватил страх, какое-то дурное предчувствие.

– Мне следовало бы еще потерпеть, – рассказывала она Люси, которая едва дождалась ее возвращения из дома Дэвида. – Или даже вообще к ним не ездить.

– Она ужасно обошлась с тобой? – сгорала от любопытства Люси.

Было время чая, и стол был наполовину раздвинут. Отец находился внизу и закрывал магазин. Мать пошла прилечь. Последнее время она быстро уставала. Люси отнесла ей чай и кусок пирога. Она ела мало, как будто сам процесс еды утомлял ее. По ночам Летти будил мамин кашель, а отец несколько раз за ночь вставал, чтобы дать ей лекарство. Все это было очень печально.

– Ужасно – не то слово, – кисло ответила Летти, ставя на стол рядом с тарелкой сыра воскресный фруктовый пирог. – Мне никогда в жизни еще не было так неловко. А на Дэвида было просто жалко смотреть. Он очень переживал и вел себя совсем не так, как всегда со мной: весь зажатый, угрюмый, словно продумывал каждое свое слово и каждый жест. И я делала то же самое. Все время, пока я там сидела, я не знала, как мне повернуть голову и куда девать руки. Я так нервничала!

Пока Люси отрезала хлеб и мазала его маслом, Летти рассказала ей, какое впечатление на нее произвел дом с высокими потолками и викторианской мебелью, и о том, как мать Дэвида приняла ее.

– Она смотрела на меня так, словно перед ней было пустое место, словно я – портовая девчонка. А сама была одета во все белое, сплошные оборочки и рюшечки, будто собиралась на королевский бал. Я надеюсь, что мне больше не придется туда ехать, вот и все.

– А как его отец? – спросила Люси, намазывая поверх масла варенье.

– Он гораздо приятнее, – ответила Летти, откусывая кусок пирога. Она сделала глоток из толстой фарфоровой чашки с нарисованными папоротниками и подумала о тонком китайском фарфоре в доме Бейронов. Воскресный завтрак, если его так можно назвать, больше походил на банкет: на столе было столько ножей, вилок и других вещей, что она не знала, в каком порядке ими пользоваться, и ей приходилось все время смотреть на Дэвида, прежде чем она отваживалась взять что-нибудь в руки. Она была уверена, что все это сделано специально, чтобы запугать ее. И это им удалось.

– Я думаю, ему было жалко меня, но, несмотря на это, он не помог мне. Он смотрел на меня, как будто был обо мне невысокого мнения. А его мать все время напоминала о постигшей его утрате. Я из-за этого была ужасно скована. А как они произносят буквы «а» и «о» – будто у них во рту слива! У нас они всегда звучат плоско, ты замечала это, Люси? Я тоже старалась произносить эти буквы округло, но это выглядело так, словно я передразниваю их. Я была очень рада, когда мы с Дэвидом наконец ушли. Я не хочу больше никогда встречаться с его родителями, даже если Дэвид приползет ко мне на коленях.

Снаружи в ранних сумерках зимнего вечера зазвучал дверной колокольчик, донеслись неразборчивые слова, но сестрам этого было достаточно. Люси вскочила и подбежала к камину; в изящной вазе, стоявшей на нем, хранились мелкие монеты.

– Нам нужно что-нибудь к чаю? – спросила она и, не дожидаясь ответа, выбежала из гостиной и понеслась вниз по лестнице. – Папа, я куплю какие-нибудь булки!

Летти открыла в гостиной окно, и декабрьский холод словно ледяной рукой ударил ее по лицу. Она окликнула мужчину внизу. Его голова была скрыта огромным подносом, покачивавшимся на ней. Летти видела только его ноги и руку с колокольчиком; другой он придерживал поднос, на котором грудой лежали аппетитные булки.

Люси вышла из дома. Поднос переместился на тротуар, открывая белую от муки матерчатую шапочку мужчины. Он положил шесть булок в бумажный пакет, пачка которых висела на веревке у него на запястье, и бросил в карман фартука полученные от Люси монетки. Поднос был снова водружен на голову, и булочник продолжил свой путь, энергично позвякивая колокольчиком. Люси вошла в дом и поднялась по лестнице.

– Папа, чай уже остыл!

Сидя около огня, они с удовольствием ели булки, намазав их маслом. Лицо Летти раскраснелось от огня. Потом они снова прошли за стол и налили себе еще по чашке чая. Это совсем не то, что церемонно сидеть вокруг пышно накрытого стола и следить за каждым своим движением и словом.

Потом Дэвид повел ее показывать свой дом, который он покупал для себя и жены. У Летти мурашки побежали по спине. Горе сочилось здесь из каждой стены, и не потому, что бедная женщина и ее ребенок умерли, а потому, что умер сам дом. Несмотря на обилие мебели, он выглядел пустым и покинутым. Летти подумала, что ничто не заставит ее войти сюда снова и уж тем более жить здесь, когда Дэвид сделает ей предложение – если, конечно, сделает.