Алиса-Наталия Логинова - Ночь посреди мира

Но впервые жизнь предъявляла это настолько прямо.

И впервые она ощутила, что ей нечего противопоставить. Не вставали укрепления. Падали от одной иронично приподнятой брови господина Рокстока. Жалкие два визита проехались танком по всему, что к своим годам Марья Петровна успела накопить, и оставили руины. Деньги, дети, дом, образование, возможности, путешествия, внешность, знания…

Стефан оказался прекрасным рассказчиком. Рассмешил девиц за считанные минуты, быстро, как опытный музыкант, подобрав мелодию.

Майя Роксток разбиралась в культуре лучше, чем весь дом Янтарских вместе взятый. Легко говорила о театральных премьерах и новых фильмах, так же легко – об Эсхиле и токкатах с фугами. Марья Петровна в целом подозревала, что культурное развитие дочерей остановилось на бульварных романах и попсовых мелодиях, которые доносились из радиоприёмника, но чувствовать своё поражение и в этом было невыносимо. Устроила выволочку:

– На что вы рассчитываете, если даже классиков не читали? О чём с вами в приличном обществе говорить? Зачем вообще гимназию посещаете?

Дочери привычно уперлись глазами кто куда, но слуги после донесли, что Соня взялась за историю искусств и даже пошла в Третьяковку, а Софья увлеклась не то Шубертом, не то Шуманом, не то Шопеном – и то хлеб.

Жаль, Ольгу это не проняло, и она со своим длинным тощим носом продолжила получать трояки по всем предметам, явно пытаясь охмурить сына Рокстоков одновременно. И сын этот тоже вызывал у Марьи Петровны раздражение – казалось, соседи задались достать из рукава козырь на каждый из её немногих, разве что на происхождение не смогли. Впрочем, козырь был так себе – кроме иностранного имени и родительских денег Ричард этот ничем не выделялся, сидел, ел пирог, смотрел по сторонам, говорил мало. Отцовского задора явно не унаследовал, и здесь Марья Петровна тихо, про себя, торжествовала.

Каким бы чудом это ни было, Роман внешне оказался мужским вариантом её собственной когда-то красоты – синеглазый с блестящими чёрными кудрями – и не унаследовал ничего, что так раздражало её в муже. На такие вещи, как разбитые окна, нахваченные двойки или чей-то разбитый нос она не могла сердиться всерьёз: это виделось доказательством, что сын не превращается в унылое, вялое существо с проплешиной, а вырастает в мужчину с характером. В университете он прогуливал и в целом балансировал на грани отчисления, увлекаясь дружескими посиделками, но его уверенность в том, что ему все сойдет с рук, его природное обаяние и живость ей импонировали, и она привычно его бранила, тут же договариваясь со знакомыми о пересдачах. Он постоянно чем-то увлекался и строил планы, вокруг всегда были друзья и подружки, и даже слуги оживлялись, когда он вбегал домой по лестнице: шумный, неуёмный, искрящийся.

Сын ей удался, и она надеялась на второго такого же; а вместо этого родились три девицы. Сама Марья Петровна в молодости обладала яркой, почти что южной внешностью, и от этого совсем было необъяснимо, почему дочери не унаследовали ни красоты, ни, в случае с Ольгой, даже миловидности. Старшая словно задалась целью собрать всё худшее от обоих семейств – вытянутое худое лицо (один-в-один бабка, мать Венички), длинный унылый нос, высокий лоб с едва намеченными бровями, слишком высокий для девушки рост… Младшей, Софье, достались и синие глаза, и кудри, и Веничкино нежелание за собой сколько-нибудь следить. Торчащая во все стороны копна, отсутствующий взгляд, сжатые губы, ладони в чернилах, рукава в них же, и такое же отцовское молчание, только что пока без утыкания взглядом в газету. Соня хотя бы могла поддерживать разговор, хоть её интересы и не простирались дальше вышивки. Училась она, переползая с тройки на четверку, и хоть и должна была вместе с Ольгой заканчивать в следующем году гимназию, ни учителя, ни Марья Петровна не находили в ней хоть каких-нибудь склонностей и интересов; на её ровном лице, кажется, никогда не отображалось сколько-нибудь сильной эмоции.

Все в Венечку.

Во всяком случае, в эту мысленную категорию занесла их Марья Петровна, хотя для всякого внешнего наблюдателя было очевидно, что старшая, Ольга, унаследовала отцовскую внешность, но отнюдь не его энергичность: к шестнадцати годам она успела познать прелести любви платонической и даже ряд прелестей любви более приземленной; завидев цель, Ольга перла на неё как таран, и не всем удавалось избежать прямого столкновения. К тому же Ольга была умна – но не в гимназическом смысле, а в том, который подсказывает нам, что не стоит дерзить господину ректору или возвращаться поздним вечером через Корабельный переулок.

Роману этого типа ума привычно не хватало, поэтому к зимней сессии он снова барахтался на грани отчисления. Марья Петровна надела строгое синее платье под цвет глаз, и снова попросила двоюродную сестру всё уладить; муж её был проректором. Друг Романа не без зависти смотрел на такое положение дел: ему отец со всей прямотой объяснил после поступления, что, случись что, они с матерью дождутся его с воинской службы, и, зная отца, Артёму не приходило в голову в этом сомневаться. На первых курсах всё давалось легко, но на пятом он, бывало, засыпал над учебниками в самом прямом смысле – положив на них голову под жёлтым светом настольной лампы. Восхищение лёгкостью, с которой относился к учебе Роман, постепенно уступило место затаённому глухому раздражению. Желать зла другу – отвратительно, думал Артём, и всё же срежься Ромка капитально, вылети из университета, окажись в шинели где-нибудь под Мурманском – как было бы приятно!

Тут же одёргивал себя – нельзя же так думать, они друзья! Но Артём не раз ловил себя на мысли о том, что в известной басне он сам – муравей, который зачем-то пытается дружить с легкой, порхающей стрекозой, которая, едва закрыв дверь, забывает о его существовании. Ромка легко раздавал обещания и тут же забывал их, обещал прийти и не приходил, зато мог заявиться туда, куда не звали, и стать звездой вечера: ему всегда были рады, наливали, он много и смешно шутил, девушки вздыхали по нему с гимназии, и к концу университета его жизненный опыт по этой части был несоизмеримо больше опыта Артёма; к тому же, не обременяя себя страданиями, Рома, кажется, не испытывал печали при расставании или угрызений совести – при измене. Иногда Артём из глупого чувства противоречия не общался с Ромкой – и каждый раз убеждался, что тот был настолько увлечён очередными проделками, новыми друзьями или охмурением девицы, что даже не заметил разницы.

Будучи человеком практическим, Артём сделал для себя вывод: друзья друзьями, приятели – приятелями, а женится он на человеке, чей список друзей не будет включать в себя половину университета. Всё чаще мысли его возвращались с Соне: они были знакомы с первых курсов, когда та была совсем ребенком; теперь же он ловил себя на том, что в доме Янтарских в первую очередь искал её. Большие серые глаза, спокойное, мягкое лицо, старомодная коса – русая, густая, доходящая до пояса.