Ларри Макмертри - Ласковые имена

– Удачный брак всегда зависит от женщины, – сказала миссис Гринуэй.

– Вовсе нет, – возразила Эмма, не поднимая глаз. Она сидела на полу посреди гостиной, разбирая груду одежды.

– Конечно, зависит, – сказала миссис Гринуэй с напускной серьезностью. Она поджала губы и нахмурила брови. Опять Эмма позволила себе нарушить правила приличий, отступление от которых миссис Гринуэй всегда старалась встречать строгим выражением лица, хотя бы мимолетным.

Аврора Гринуэй знала, что строгость ей не к лицу, и даже совсем не к лицу, и взяла себе за правило избегать ее проявления, если только это не касалось ее определенного долга. Некоторое время она смотрела на нее, как на чужую, но Эмма была ее дочерью, и манеры дочери были предметом ее материнских обязанностей.

Аврора не выглядела полной, и в свои сорок девять лет, в течение которых, по ее убеждению, она испытала больше досады и обманутых надежд, ей почти всегда удавалось быть довольной собой. Лицевые мышцы, необходимые для демонстрации подлинной серьезности, приводились в действие так редко, что повиновались ей неохотно, но это нисколько не мешало ей внезапно сделаться исключительно строгой. У нее были крепкие скулы и высокий лоб, а голубые глаза, обычно мечтательные, были способны внезапно ослепить гневом, как полагала Эмма с безучастным благодушием.

В данной ситуации она решила ограничиться нахмуриванием бровей.

– По-моему, в этой груде одежды нет ни одной приличной вещи, – заметила она с присущим ей легким, презрительным высокомерием.

– Ты права, это просто куча тряпья. Тем не менее, им можно прикрыть нашу наготу.

– Я бы не хотела, чтобы при мне упоминали о наготе. Я сейчас говорю не об этом, – заметила Аврора. Ей надоело хмуриться и поджимать губы, и она расслабилась с сознанием исполненного материнского долга. К несчастью, ее дочь из упрямства так и не подняла на нее взгляда: такая уж эта Эмма была, никакого должного внимания с ее стороны.

– А почему мне не говорить о наготе? – осведомилась Эмма, поднимая взгляд. Ее мать погрузила два пальца в стакан чая со льдом, извлекла оттуда остаток кубика льда и принялась посасывать его, наблюдая за работой дочери. Добиться того, чтобы Эмма почувствовала себя виноватой всегда было нелегко, в этом и состояла тяжесть материнского бремени, и Аврора с наслаждением перешла в наступление.

– У тебя хороший словарный запас, дорогая, – заметила она, как только кубик растаял. – Я и сама слежу за ним. И, безусловно, есть более подходящие стороны жизни для его применения, чем разговоры о нагих телах. Кроме того, как ты знаешь, я овдовела три года назад и не хотела бы, чтобы в моем присутствии обсуждались определенные темы.

– Но это же смешно, – воскликнула Эмма.

Ее мать невозмутимо извлекла другой кубик льда. Она, по ее выражению, «прилегла», откинулась поудобнее на старой голубой кушетке Эммы. Аврора была одета в элегантное свободное розовое платье, предназначенное для свободного времяпрепровождения и купленное ею в недавнем путешествии по Италии. На лице Авроры витала легкая улыбка, и она выглядела уверенной в себе, даже чересчур уверенной, чем следовало, как это казалось Эмме.

– Эмма, тебе и в самом деле надо соблюдать диету, – сказала Аврора. – Ты такая упрямая, моя милая. Знай, что ты меня весьма огорчаешь.

– Почему? – осведомилась Эмма, копаясь в одежде. Как всегда несколько носков оказались непарными.

– Весьма огорчаешь, – повторила Аврора, на случай, если дочь не расслышала ее. При этом она произнесла это «весьма» с таким подчеркнутым бостонским акцентом, что теперь было невозможно не обратить на это внимание. Эмма, помимо других недостойных особенностей, была наделена стремлением к уточнению, и смогла бы настоять на том, что акцент был всего лишь нью-хейвенский, но такого рода увертки с Авророй не проходили. Бостон был ее городом, а бостонский акцент усиливал ее гневные обличения. Если бы они находились сейчас в Бостоне или хотя бы в Нью-Хейвене, словом, там, где ее можно было бы держать в руках, это средство подействовало бы, но они обе, мать и дочь, сидели в крошечной душной тесной гостиной Эммы в Хьюстоне в штате Техас, и бостонский акцент не производил здесь никакого впечатления. Эмма продолжала в растерянности пересчитывать носки.

– Ты опять не следишь за собой, – сказала Аврора. – И тебя не огорчает твой внешний вид: ты соблюдаешь диету?

– Пища помогает мне меньше расстраиваться, – ответила Эмма. – Почему ты не перестанешь приобретать одежду? Ты единственная из тех, кого я знаю, имеешь всяких вещей по семьдесят пять штук.

– Все женщины в нашей семье всегда гордились своей одеждой, – возразила Аврора. – По крайней мере, все, кроме тебя. Я не прибегаю к услугам портного и не предлагаю шить одежду.

– Я знаю, – заметила Эмма. На ней самой были изношенные джинсы и тенниска ее мужа.

– Твое облачение столь отвратительно, что я даже не знаю, как его назвать, – продолжала Аврора. – Оно подходит мальчишке, а не моей дочери. Разумеется, я приобретаю одежду. Выбирать одежду по вкусу – это обязанность, а не развлечение.

Сказав это, Аврора подняла голову. Оправдываясь перед своей дочерью, она обычно принимала невинный вид с налетом величавости. Но Эмма редко поддавалась на это, и сейчас в ее взгляде ощущалось полное пренебрежение.

– Семьдесят пять штук каждого наряда, отобранного со вкусом, – это развлечение. Кроме того, я придерживаюсь иных взглядов по вопросу о вкусе. Так или иначе, я хотела бы узнать, как обстоят дела с твоей женской проблемой?

– Перестань! Не смей говорить об этом! – сказала Аврора. В своем негодовании она не только сумела приподняться, но попыталась резким движением отмести это оскорбление, вызвав громкий скрип старой кушетки. Она была уже не просто моральным авторитетом Бостона, который она олицетворяла.

– Ну хорошо! – согласилась Эмма. – Господи! Ты же мне говорила, что идешь к врачу. Я просто спросила. И вовсе не надо ломать из-за этого кушетку.

– Тебе вообще не следовало упоминать об этом, – возразила Аврора, она была по-настоящему расстроена. Нижняя губа у нее дрожала. Она не была излишне стыдливой, но в последнее время все, что касалось секса, выводило ее из душевного равновесия, она чувствовала, что вся жизнь оказалась неудачной, а это ощущение было ей не по душе.