Оганес Мартиросян - Лермонтов: инстабог

3

Ночь цвела и плыла, была цветной, не черной, потому что ночь родила от дня и их ребенок занял свой пост, вышел на работу там, где трудилась его мать, на фабрике или в мире, в бытии вообще. Михаил растворялся в витринах, пьяных парнях и девчонках, в пролетающих тачках с громко включенной музыкой, дающей витамины окружающим людям, поскольку время – легендарный певец, поэт, композитор, актер и Марадона, принимающий кокс, становящийся им и идущий на продажу в виде себя. Всюду было веселье, распыление радости, пива, водки, саксофона из джаз-кафе, играющего доллары и рубли, чтобы они дарили усладу и богатство души, которая портмоне, в котором лежит ее тело: расчлененное тело человека превращается в деньги и покупает весь мир. Мимо по улице Бродского пробежали Игрок, Идиот, Бесы и Братья Карамазовы, за ними с топорами промчались Толстой, Флобер и Достоевский, хромающий на мысль о всеобщем спасении одного человека и на ногу, подверженную искусству. Михаил только пожал плечами на это, выпил воды из автомата, выбрал еще чай, устроился на пеньке и начал поглощать чай Роллан, отдающий томами его книг и Нобелевской премией по физике, данной за них. Было тепло и светло, разнообразно, в общем, так как на деревьях росли елочные украшения и шары, которые можно было срывать и продавать поштучно или на вес. Чувства роились в душе, росло вдохновение и творческое постижение мира и человека, судьбоносное значение Гогена, выпившего в виде абсента всю кровь Ван Гога и отрубившего ему ухо руками Винсента: огня, безумия, страсти и старости, завернутой в бумагу и выкуренной за день. Потому и умер Ван Гог, что у него не было просто старости: некуда было жить, и смерть пришла. Михаил пил чай и измышлял свою жизнь, представлял себя путешественником, взошедшим на Арарат, художником, рисующим куриными яйцами, их желтком и белком и вкраплением крови, олигархом, двигающим моря и горы – плач маленького голодного ребенка, президентом любой страны, танцующим на головах стариков, дитем, играющим в отца и мать как в приставку, поваром, готовящим мясо коровы и сдабривающим его своей душой и мыслями, двумя людьми – девушкой и парнем, занятым сексом и поэзией Пазолини, то есть одним, трактиром, где бухают мужчины и дерутся потом, городом, страной и планетой, ощетинившейся башнями и высотками, космосом, который безбрежен и при этом сидит в кино и хохочет над Чаплином и Мкртчяном, играющим их союз. Подошел полицейский, посоветовал не смущать людей таким сидением тут, а впрочем спросил сигарету и ушел, дымя как паровоз, везущий за собой людей, думающих, что это идут они, хотя нет ничего подобного: всякий курящий ведет за собой десятки людей. Он встал, размял ноги и пошел медленно наугад, читая вывески: Октавио Пас, Джером Сэлинджер, Эрнест Хемингуэй и так далее – до поцелуев, бегущих по улице, до ругательств, рассекающих на машинах, до бренности, едящей свинину в кафе, до смеха, танцующего брейк-данс на асфальте, до безумия, читающего стихи в микрофон, и до Дали. Перешел дорогу, чуть не угодив под машину, едущую на красный, так как жизнь – это томатный сок, смерть – из помидоров, как он понял их различие, живущее в маленьком домике на берегу Тихого океана или где-то в горах, в окружении турок и персов, вывернутых наизнанку, где сердце – солнце, красное, как по утрам и вечерам, в силу чего можно сделать вывод, что сердце у людей ночью и днем отсутствует, а вместо него сияет и блещет мозг, очищенный от кожуры – черепа – ножом. Встал и закурил свою юность, прошедшую тут, распятую на каждом углу, всяком человеке, на лестнице, на дереве, на памятнике Борхесу, на лавочках, на машинах, на лбах. Сигарета вспыхнула даже, но вовремя спохватилась, поняла, что она не костер, и вернулась в свои пределы, как Германия в тысяча девятьсот сорок пятом году, стала дымиться и созывать мотыльков погреться, побаловаться светом и жаром, подышать углекислотой, сложными выделениями, в том числе и месячными женщин из металла и камня, и побыть маяком, с чем трудно поспорить: Маяковский был сигаретой, стоящей, скажем, в Атлантическом океане и потушенной очень высокой волной. Уничтоженный ею, застреленный, пригвожденный, убитый, раз иначе было нельзя: маяк видно только при свете. Михаил вынул из кармана платок и утер им свой пот, проступивший на лбу – Стене Сартра, скрывающей полное собрание сочинений Лермонтова, самого себя, вышедшего из берегов и потому живого, дышащего, хотящего женщин и славы, денег и вечной жизни, понятой как оргазм. Он заскрипел зубами, позвонил в такси, вызвал его и предложил отвезти его на набережную, что и произошло. Там он спустился к воде и долго смотрел на Суру, макал в нее подошву ботинка, рассуждал о Превратностях метода, страдал даже интеллектом, заточенным под футбол, баскетбол, волейбол, читал волны – поэзию Китса, – переворачивал страницы глазами, гнал Айвазовского прочь, понятого как моря, чьи филиалы – реки, пруды, озера и Фейербах и Маркс. Рукой провел по щеке, оценил щетину, живущую день, побрил мысленно ее и раскидал повсюду, чтобы она взошла. Дошел до моста, его основания, посмотрел на канализационную трубу, посочувствовал ей, помыслил ее, сделал частью своего философского дискурса, внедрил ее в сознание, порассуждал при помощи нее и заговорил с бомжом, пришедшим сюда. Потолковали о картинах Рембрандта, надели их на себя с двух сторон при помощи ниток, пригласили невидимых людей к себе в дом, точнее – сердце или желудок, которые варежки – левая и правая, очень теплые и хорошие, наполненные ладонями – кровью и пищей, так как сердце питается человеком, а желудок – наружным его. Бомж попросил малость денег, он удовлетворил его просьбу, сделал три шага назад, чуть не угодил в колодец, которого не было, удалился, застал драку трех парней с четырьмя, сфоткал ее, помахал дерущимся правой рукой, застал их гнев, поймал его в воздухе, отразил блоком и отправил назад, в стан сражающихся мужчин, придавив их собой. Через двести метров была скамья, на которой сидела женщина лет сорока, он сел с ней рядом, она спросила сигарету, он ее дал. Закурили трагично, поэтично, эпично, выдыхая сознание Форда и Рокфеллера, заговорили тоже, спросили имена друг друга, обменялись телефонами, создали вакуум левее от них и нырнули в него. Когда пришли в себя, то женщина достала из сумки бутылку водки и предложила распить ее. Михаил согласился, принял пластиковый стакан, влил в себя огонька, в том числе суть такого же журнала с мемуарами Ельцина, без запивки, ну что ж. Поговорили о поэзии Донна, пролетевшей мимо в теле летучей мыши, как решили они и подумали сочно, оба плохо знали его стихи, но беседу вели, касались запятых и двоеточий, некоторых слов, смоченных в слюне, что приятно девушкам, а не мужчинам, разложили пару строк на буквы и смешали их, получив коктейль, который они вылили и накатили водки вместо него. Хорошо им было, легко и тревожно, что кайф, возвышенно, быстро, при этом тягуче очень, медлительно, хорошо. Он заметил кольцо на ее руке, замужем, он подумал, прибил себя к Другим берегам, ощутил тяжелое присутствие трости и Набокова, шляпы, кашне, Лолиты из семечек и кожурок, из солнца в конце иглы, капнувшей клопиксолом. Когда наливали по третьей, показался в конце аллеи Бирс и начал громко свистеть и петь, он распугал души крокодилов и львов и подошел к пьющим водку, поклонился и сел с краю лавки. Они налили ему, Бирс выпил, впал в От заката до рассвета 3 и уплыл, утек, испарился, растворился в кино. Михаил пожал плечами на это, выпил и закурил, раз сигарета – закуска, редкая, как и всё, в особенности человек, облепленный животными и ходящий вот так – босиком и по льду. Стало волшебно, хоть и головная боль кольнула Михаилу виски, но он прогнал ее усилием воли и магнетическим видом Суры, дающей расслабленность и покой – до трех килограммов в день. Где-то зазвучала сирена, прошлась по мозгам и ушам и утонула в них, стало безумно тихо, не считая взрыва, уничтожившего город и отстроившего его.