Оганес Мартиросян - Лермонтов: инстабог

4

Утром Михаил очнулся на лавке, он крепко спал, женщина исчезла, только бутылка с джинном говорила о том, что было вчера. Очки, деньги и молодость находились при нем, ничего не пропало из этих трех, ничто собутыльница не унесла, только оставила аромат духов на его одежде, скрывающей автомобиль КамАЗ в уменьшенном виде и в образе человека, временного и не. Он протер глаза, обнаружил банку пива, купленную в ночи, когда водка кончилась и джинн занял бутылку, закупорив ее изнутри своей бородой, сделал большой глоток и закурил сигарету Ночь. Познал теоретически бритье Толстого огнем, поприветствовал Астуриаса, проехавшего на велосипеде навстречу мировому признанию и славе в виде денег и девочек, и зашагал домой, решил идти путь пешком. Самозабвенно двигался, чувствуя небольшую боль в левой ноге, сломанной много лет назад и давшей силу искусству, исходящему из него в виде текстов Сосед и Кинжал. По дороге курил и пил пиво, в результате чего усеял свой маршрут бычками, чтобы безошибочно вернуться назад, собирая бычки в банку, оставшуюся от пива, своего рода переплет для стихов с именами Балтика, Туборг и Бад. Ничего не хотел, ни о чем не мечтал, купил только буханку черного хлеба, колбасы по акции и сосисок, чтоб их жарить или варить. Лучше первое, думал он, так огня или перца больше, потому надо жить, надо чувствовать, дышать не только кокосом, но и воздухом южных гор, откуда пришел первый человек и построил из самого себя дом, в котором мы все живем. Михаил зашел к себе, встретил себя, сидящего за столом, вошел в самого себя, стал собой, как двое штанов на одних ногах, открыл окно, чтобы проветрить прокуренную комнату, позавтракал и сел писать стих. Написал десять строк о Наполеоне, вскрыл его сущность и суть, обезображенную красотой, славой и властью, отправил на остров Святой Елены его – по просьбе поэтического мышления и сознания, вскрыл себе метафизически живот, выпустил из него сотни летучих мышей, затянул рану ниткой, дождался зарастания отверстия, которое произошло через десять минут, и срезал швы. Дописал стихотворение, в конце которого весь мир приехал в Париж на венчание Наполеона и Святой Елены, и прилег на диван, плывущий в роман Маисовые люди, вглубь его, внутрь. Включил экран и начал смотреть матч Атлетик-Спартак, где парни с футбольными мячами вместо голов бегали и пинали последнюю мысль Толстого, перед смертью, как сказал комментатор, говорящий домами, машинами и людьми вместо слов. Футбол продолжался долго, скользил по краям телевизора и вторгался в центр его, точкой – мячом, летающим из головы в голову, прочерчивая линию самолета в небе – глотке хорошего пива, разбавленного звездой. Перевернулся на живот, скосил глаза и продолжил просмотр, похожий на мексиканских писателей двадцатого века на общем фото, сделанном в январе. Выигрывал Атлетик, футболисты закончили на этом игру, разделись полностью и сели за выдвинутые столы, начав отдыхать на поле и выпивать, трогая друг друга в заветных местах и склоняя слова объятия, дружба и секс. Он переключил канал, послушал музыку, состоящую из телесности Марадоны и Гарринчи, плюс их друзей, вывешенных сушиться в социальных сетях, потому что фото – кожа, снятая с человека живьем. Так почувствовал он и застрял на музыке, забуксовал в ней, разбрызгивая во все стороны ноты – отборную грязь из-под колес. Вышел на улицу и поехал на свидание с первой попавшейся девушкой, купив роз. Доехал до Политеха, во дворе подошел к двум девушкам, курящим Афган, встал рядом, представился и начал травить анекдоты, разрезанные на слова, поскольку анекдот – корова с топором в голове. Девчонки развеселились и предложили сходить в кафе, попить кафе и потанцевать, устроить разборки в Бронксе, но маленький вариант, выпущенный инди-издательством Плагиат. Поехали на такси, в нем Михаил подарил цветы девушкам, пожал даже руки им, пока они мчались и добрались до кафе Вертикаль. В нем сели за столик, заказали хлеб, соль и квас, перекусили и выпили, ринулись танцевать, выбрасывая из себя при помощи движений семена туберкулеза, астмы, рака и прочих болезней, убегающих по углам и воющих оттуда на людей, норовя укусить. Прошли полчаса, они вспотели, зажглись, раздымились, устроили набег на свой столик, взяли графин с вином, наполнили им стаканы и выбросили напиток в себя. Поговорили о прозе Маркеса, прожили Сто лет одиночества втроем, устроили небольшой Макондо за столиком, заваленным трупами первых любовей мальчиков и девочек из детского сада и школы, где ломают психику детей, заряжают ее и стреляют дробью их лет в светлое будущее, благодарное Сталину за него. Вынесли мозг себе и окружающим, когда начали говорить тосты, полные России, Израиля, США и земли. Ничего не могли с собою поделать, пили вино, также парагвайский чай, столетие с анашой, рассказы Чорана, разделенные им на афоризмы, хоть это и новеллы, а все вместе – роман. Михаил через час долго курил в туалете, пока одна девчонка делала ему минет, долго мыл руки и лицо, мылил их, стирал желтое пятно от сигарет на пальце, которое фильм Место встречи изменить нельзя, потому что запретно, раз след папирос зовет к себе разных людей собраться на данной площадке и скинуть власть, управляющую страной. В зал прибывал в туалет ломились, потому Михаил и девчонка вышли по одному, улыбнулись букету роз на столе, то есть вину, глотнули его и задеревенели на мгновение, увидев друг в друге плоть, так как до этого всё было в душах, ими измерялась вечеринка и встреча и танцы в уме и вне. Души будут скоро продавать на рынках, как мясо, подумал Михаил и съел кусок пиццы, купленный ими. Съели поздней хамон, допили вино, устремились на улицу, поймали такси, умчались на нем на Юпитер и Марс – в дом к нему, к Михаилу, поэту, разделись и начали кувыркаться на кровати, трактуемой как телевизор и комп, по которым одновременно идет одинаковый фильм Пазолини. Поздней пили чай, сидели на кухне, кололи взглядами друг другу орехи – головы и умы – и ели их содержимое, смеясь, как овца и волк. Девчонки уехали, обещав заходить, а поэт пошел в душ, где мыл свое тело – Евангелие от Матфея, намазывая его гелем для душа и смотря себя – фильм. В таком состоянии он вышел через час на улицу и прокатился на велике, как на венике ведьма, проехался по разным местам, дорогам и аллеям, чуть не сбил пса, но вовремя увернулся от двухсотстраничного тела собаки, читаемой блохами и щенками, судя по ее соскам. Вернулся через какое-то время к себе, протер влажной тряпкой колеса и сел постепенно за стол, набросал суть рассказа, выпил чай и завалился спать на диван. Проспал шесть часов и проснулся в себя, внутри увидел закопчённые стены, отсутствие окна и двери, монадность, Лейбница за столом, допрос, избиение, пытку, капание холодной воды на затылок, бумаги, сапоги, холод, очки. Всё это было в нем, пока он не вырубился от истязаний и очнулся уже вовне. Помочился в туалете, почистил зубы, побрился, сунул голову под кран и написал один стих, извлек его из себя за уши и за шкирку, словно кота, который и есть поэзия, а не проза, как пес. Расчесался, освободил лысину от наехавших на нее волос, попрыскался одеколоном и сварил себе кофе, данный как смертная казнь. Пошел на рынок и смотрел на арбузы, взрывающиеся от перезрелости или протухающие за миг, воспетый фильмом Семнадцать мгновений весны, но не осени или зимы, поскольку это тысячелетия, как и лето. Гладил дыню, пока продавец не сделал ему замечание. Тогда он купил ее, попросил нарезать, отнес во двор и там съел, подобно съемкам фильма Судьба человека, где телевизор – однополосное движение, а телефон и компьютер – двух.