Галина Миленина - Договорись со своей тенью

Была у них возможность покинуть осаждённый город, эвакуироваться вместе с другими, но вместо этого сёстры выехали в Камышовую бухту в госпиталь. Обмывали, кормили, подносили судна раненым бойцам, перевязывали раны, мыли полы, делали всё, что требовалось.

Третьего июля город был взят фашистами.

Всем горожанам от семнадцати до тридцати пяти лет приносили повестки на работы в Германию. Однажды мать вернулась с ночной смены домой, на пороге ждала соседка со страшной вестью – её девочки во время облавы были схвачены на рынке и находятся на железнодорожном вокзале. Мать рванулась туда.

На перроне был хаос. Крики и плач заглушала музыка – полицейские пригнали баяниста, приказав играть бодрые мелодии. Проталкиваясь сквозь толпу, спотыкаясь о груды битого кирпича, натыкаясь на телеги, полицейских, мешки, ящики, задыхаясь, осипшим голосом звала: «Оленька, Катюша!» Но её голос тонул в гуле других голосов и тревожных звуков.

Добежала до открытого пространства перед вагонами, но это пространство отвоевали себе сторожевые псы, рвущие поводки в руках охраны… Спина взмокла, перед глазами плясали чёрные точки, кровь бешено стучала в висках, пряди волос выбились из-под платка, мать сорвала его, судорожно зажала в кулаке и орлицей впилась взглядом в проём заполненного людьми вагона. Высмотрела своих рыдающих девочек в чёрном проёме с редкими зарешеченными окнами, рванулась к ним, но высокий полицейский, с квадратным подбородком и плохо выбритой ямочкой на нём, грубо оттолкнул, не давая приблизиться к дочерям:

– Отойди, не положено!

– Я с ними! Я хочу уехать! – выдохнула, не раздумывая мать.

А баянист, растягивая меха, надрывно, с хрипотцой выводил, виновато склонив голову, не глядя в лица земляков: «Эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот, не воротишься!»

Полицай ухмыльнулся, волоски на ямочке затопорщились, подошёл вплотную, – ледяным холодом повеяло от его автомата на уровне её лица, подцепил стволом ворот блузки, дёрнул в сторону, с треском рванулась ткань, и пуговицы покатились под ноги, обнажив материнскую грудь, вскормившую трёх дочерей. Стоявшие рядом полицаи хмыкнули: дескать, не на что посмотреть.

– Пошла! – ткнул один грубо в спину, в сторону состава, и женщина шагнула, высоко задрав юбку, в товарный вагон для скота, уцепилась за поручни, а дочери бросились к ней проститься, последний раз обнять, уберечь мать от неволи, понимая, что ради них она решилась на отчаянный шаг. Но она вцепилась до побелевших костяшек пальцев в проём вагона, удержалась, когда внезапно дёрнулся состав и все откачнулись и попадали. Осталась со своими кровиночками – плоть от плоти. Обняла крепко, прижала к груди, покатилась судьба под колёса…

Везли в вагонах для скота и обращались как со скотом. В углу вагона вместо туалета стояло корыто – и все – молодые мужчины и женщины, вынуждены были ходить туда на глазах друг у друга. Когда небольшие запасы продуктов закончились, люди начали падать в обморок от голода, духоты и смрада. И только после этого на стоянках им стали выдавать миску баланды и тонкий кусочек хлеба в день.

На одной из стоянок мать нашла заскорузлую от грязи и коровьих лепёшек бечёвку, отмыла в дождевой луже, распустила на тонкие верёвки, продела в петли и дыры от пуговиц на блузке. Заплела с молитвой тугой косой под самое горло… Залатала израненную душу, спрятала от чужих глаз тело.

Месяц были в пути, голодали, ночами согревали друг друга, болели. Сначала их привезли в пересыльный лагерь, где они прошли санобработку, оставили отпечатки пальцев, получили рабочие удостоверения и прямоугольные нашивки: на синем фоне белые буквы «OST», которые должны были носить на груди. Скоро мать ожидало новое испытание – невольничий рынок.

Хозяин мебельной фабрики сразу выбрал из толпы Ольгу, затем ещё десяток молодых и здоровых, и с ними Катю, отодвинув мать в сторону. Мать упала перед ним на колени, умоляя не разлучать с дочерями. Ползая в пыли, обнимала сапоги немца, целовала руки ненавистного врага, забыв про гордость, лишь бы остаться рядом с девочками, защитить, уберечь, заслонить собой. И трескалась, рвалась, расползалась натянутая суровой бечёвкой тонкая ткань на её груди… Упросила.

Их привезли в местечко между Котбусом и Франкфуртом-на-Одере. Поселили в наспех сколоченный барак – умывальник, длинный ряд двухъярусных нар с матрасами и подушками, набитыми соломой, – вместе, уже хорошо. Вставали затемно, работали на мебельной фабрике по двенадцать часов в сутки – сбивали ящики для снарядов, стелили в них стружку и солому, чтобы мягко лежать было бомбам, которые потом полетят в их отцов и братьев. Что было тяжелее – физический труд от рассвета до темна или это знание, о котором старались не только не говорить, но даже и не думать?

Прошло семьдесят лет с той поры, но сегодня, к концу жизни, Ольга каждую ночь встречала там, на чужбине, она не могла отделаться от навязчивых воспоминаний, не могла думать ни о чём другом. Не могла найти покоя, не разрешив для себя очень важный вопрос: открыть тайну родным или унести с собой в могилу…

Услыхав звук подъезжающего автомобиля, старик тяжело поднялся со скамьи, с трудом разгибая больную спину, шаркая распухшими ревматическими ногами, не спеша подошёл к калитке, плохо гнущимися пальцами открыл металлическую задвижку.

– Входи, ночной гость, – бросил он крепко сложенному высокому молодому человеку и выглянул наружу.

Чёрный джип, доставивший пассажира, развернулся и, лихо газанув, рванул по направлению к ялтинской трассе.

– Чаёвничать будем или сразу спать? – обратился старик к гостю.

– Посплю пару часиков. Ты разбуди меня, дед. Хорошо?

– Тебя разбудишь! Спишь, как Илья Муромец. Хоть палкой по башке бей. Чего по ночам-то мотаться? Дня тебе не хватило, что ли?

– Дед, не бурчи. Ночной поезд надо встретить. Я же не виноват, что у них такое расписание.

– Значит, обязательно разбудить?

– Ну да. Я же сказал.

– Ладно, иди ложись. Постелено уже.

Дед тяжело поднялся на крыльцо, распахнул входную дверь, пропустил внука вперёд.

– Пашка, а поезд-то откуда?

– Тебе, дед, зачем? Много будешь знать – плохо будешь спать.

– Да я и так почти не сплю. Кто же в мои-то годы время на сон переводит? На том свете высплюсь.

– Не спеши, дед, на тот свет. Ты мне ещё здесь нужен.

– Да никому я тут не нужен. Все мои давно там, меня заждались. И мне пора.

– Ну, ты, дед, не прав. Как это – все мои? А я тебе кто, мальчик соседский?

– Ты внук мой. Да что с того? Мальцом был – всё возле меня крутился. То в мастерской, то охота, то рыбалка – всё вместе. Бывало, только и слышу: «Деда, расскажи, как ты партизаном был!» Готов был с утра до вечера слушать. А теперь пришёл, поспал, ушёл. Всё! Мне и словом перекинуться не с кем.