Вячеслав Прах - Грубый секс и нежный бунт

Я бы ни за что не запомнил его полное имя.

Я спросил у нее, чувствовала ли она в момент нашей первой встречи, как глубоко я в ту секунду был в ней? Я спросил, почему источником своей телесной страсти невозможно коснуться души и почему все пытаются? Дева… Зеленоокая, ангелоглазая, невинная, но пахнущая развратом, пламенным желанием. Я спросил, было ли с ней такое раньше, когда душу готов продать за то, чтобы повалить человека на стол и до глубины души любить, самой необузданной, самой животной и самой громкой любовью, так любить, чтобы отдать всего себя без остатка, чтобы забрать ее всю и не оставить ничего для другого? Нежно и по-девичьи обнимая меня, она ответила: нет. Ее муж застрелился бы от горя, узнав, что в эти сутки я буду делать с его бриллиантом, с которого он так неустанно и преданно сдувает пылинки. А может быть, нашел бы и застрелил меня. Но мне в тот момент было плевать.

Я сказал ей, что хочу ее немедленно.

Мы лежали на шелковых простынях цвета золота. Дева… Никогда бы не подумал, что смогу растопить сердце каменной и холодной для всех Девы. Каменная, холодная… нет, она лишь создает иллюзию ледяной, безразличной ко всем, недоступной и недосказанной. Я трахал ее – святую и гордую – на самых приятных нежных простынях. Хотя… не так грубо: я ласкал ее тело, и под ласками я подразумеваю поцелуи, мои холодные губы, которыми я касался ее горячей, даже огненной груди. Я целовал, а затем вдруг останавливался и смотрел на ее сосок. Потом ей в глаза. Она, возможно, думала, что я что-то вспомнил, но на самом деле в этот момент я не думал ни о чем, кроме нее. Мне просто хотелось сказать без слов, что она – самое чудесное мгновение, что она – самый сладкий на свете грех. Что из-за нее я однажды буду гореть в аду, если вдруг поверю в ад, или стану молить прощения у Бога… Хотя, скорее всего, после нее меня ждет именно ад, нет, вернее – без нее. Если однажды она скажет мне: «Больше не надо».

Три убийственных слова: «Больше не надо». Я буду проклинать ее мужа, если из-за него она однажды решится на убийство, на предательство, обрекая меня на ад – жизнь без ее тела, без ее сути. Без ее глаз. Сосков. Лепестков. Без ее натуры, без ее идеальной фигуры. Без ее голоса. Без губ, которые больше не будут шептать мне в полночь, что «хуже лицемерия и ханжества только безграничная человеческая глупость – глупость жить жизнью других, а не собственной», без губ, которые перестанут ласкать мое властное, пульсирующее достоинство и принимать мою горячую белую кровь, мой код.

Я смотрел ей в глаза и говорил, что не прощу предательства: «Ты моя, и точка». «Ты моя» и «ты самая нежная, самая вкусная, самая красивая сука». Я не знаю, почему называю ее иногда сукой, она ведь ангел, она святость, она вдохновение, она музыка, она самый леденящий душу огонь. Извини за суку. Может быть, потому что иногда от этого блаженства, от этого невообразимого удовольствия и эйфории хочется встать перед ней на колени. Лизать ее руки, целовать постоянно ее пальцы и благодарить, что она со мной и никуда от меня не убежит, по крайней мере сегодня. Она не сука, но я еще никогда не испытывал такого, чтобы слезы выступали на глазах от неконтролируемой бури внутри, я не такой. Просто она…

«Можно я тебя поцелую?» – вдруг спросил у нее. Не знаю зачем и не знаю, как эти слова вырвались из моих губ вообще. Это самый нелепый и неразумный вопрос. «Можно», – она игриво улыбнулась.

Можно! Я закрыл глаза и очень медленно и не до конца прикоснулся к ее губам. Дрожь пробежала по телу. Почему эти губы такие? Почему мое… Нет, это слишком громко, не нужно громких слов. Почему я выбрал именно ее? Ту, которая никогда не станет моей и никогда не пожелает променять свою бриллиантовую неволю на сладкую свободу. Свободу, где с нее не будут осторожно сдувать пылинки, а будут и нежно, и грубо, и по-животному… изо дня в день. И ласково, осторожно, как будто в первый раз.

Не променяет, я уверен в этом. Но мне этого и не нужно сейчас.

Вдох! Я вошел в нее… Вспомнил слова Ренуара, когда настырные незнакомцы что-то спрашивали у него о живописи. Он говорил: «Я не занимаюсь живописью. Я занимаюсь порнографией». Эти слова так близки мне. Я не пишу работы, я занимаюсь порнографией.

Но сейчас я занимался ею. Я гладил ее бедра. Затем ягодицы. Ее упругие, твердые ягодицы; я столько раз представлял, как раздвигаю их и вхожу в ее морок, расположенный по ту сторону эдема, заговорить о котором она бы посчитала постыдным; как лишаю ее девственности, а быть может, и нет… Эта мысль возбуждает меня еще сильнее, и я начинаю активнее входить в нее, пылать в ней, сгорать в ней, глядя в самые красивые на всем белом свете глаза. Глаза цвета драгоценного камня, бирюзы – именно сейчас.

Я целую ее губы. В этот раз приникнув полностью, касаясь ее языка. Мне хочется мягко водить рукой по ее лицу. Я поправляю ее волосы и глажу щеку. Через мгновение она уже с закрытыми веками страстно посасывает мой большой палец, прижимая к лицу мою ладонь, ласково прижимая, будто ей дорог каждый палец. Я еще сильнее проникаю в нее. Я начинаю превращаться в зверя, вернее, он начинает завладевать моим телом. Мне хочется развернуть ее спиной, толкнуть вниз и войти глубоко и грубо, сжав изо всей силы ее волосы в кулаке.

Я вхожу. Сжимаю. Она начинает кричать. Мне хорошо. Нет, мне божественно. Если бы можно было застыть в этом мгновении, я бы многое отдал. Очень многое, но не все…

Я понимаю, что еще миг, и взорвусь. Меня разорвет гранатой страсти, осколок неконтролируемого желания нежно ранит меня. Еще секунда… Я прижимаю к себе ее спину, ее поясницу, ее ягодицы – ох, эти возбуждающие, манящие ягодицы, – литрами кончал бы в ее морок… В конце я притиснул ее всю к себе и громко прошептал в ухо: «Я хочу. Скажи, что я лучший».

«Ты лучший», – повинуясь, тихо сказала она. После чего я вытащил свой влажный от ее доверия ко мне и неподдельного искреннего желания посох, поставил женщину на колени и наполнил ее рот. Она в этот момент послушно и невинно смотрела мне в глаза. Затем проглотила. Все до последней капли.

Чуть позже мы разговаривали о Ренуаре…

Площадь Массена в тот день была невероятно пуста и немноголюдна. Ницца – одна из множества моих сердечных привязанностей… Я рассказал своей любовнице, нет, женщине, в которую я сегодня был так жадно влюблен, о том, что легендарная площадь названа в честь Андре Массена, военачальника, который принес своей армии много побед. Нас окружали терракотовые дома, а в центре знаменитого фонтана «Дю Солей», или «Солнце», возвышалась величественная мраморная фигура Аполлона.

Мы целовались с ней у этого фонтана. Она – безымянная, олицетворявшая собою страсть в самом первобытном, можно даже сказать, животном виде, – однажды невзначай проронила, что не любит целоваться. Но тогда я забыл об этом, ибо мне эгоистично хотелось ею обладать: ее губами, ее запахом, ее телом. Ее раскрывавшимся, как бутон розы, пороком. Аполлон в центре фонтана, олицетворяющий Солнце, возвышающийся над Меркурием, Землей, Венерой и Марсом, – он прекрасен, как и я рядом с ней…