Катерина Шпиллер - Маленький памятник эпохе прозы

Сказать, что я удивилась – ничего не сказать.

– Что это?

– Ты не знаешь? – немножко разочарованно спросила Ивашкевич.

– Как раз знаю. «Странная миссис Сэвидж». Обожаю эту пьесу.

Ивашкевич приобняла меня:

– Так и знала, что ты моя потерянная сестра. А почему я сварганила плакатик… – Поля вздохнула. – Дурацкий мой характер: взрываюсь, бешусь из-за ерунды и мне часто кажется, что я всех раздражаю. Что меня невозможно любить, вот такую. Знаешь, когда впервые смотрела спектакль по телевизору, разревелась на этой сцене… потому что подумала об этом же: сколько прекрасных случаев я упустила! И сколько раз была уверена, что всех только бешу.

– Ты-то? – поразилась я. – Тебя все любят.

– Прям уж все!

– Ну, в том смысле, что ты всем очень нравишься, ты популярна.

– Да я знаю, – вздохнула Поля, из чего я сделала вывод, что это не совсем то, что ей нужно. – Вот потому читаю-перечитываю отрывок из пьесы… Успокаивает, что ли… когда накатит меланхолия.

– Всё-таки нравятся тебе плакаты, двадцатые годы по тебе плачут! – решила я шуткой подколоть Полю, чтобы она прямо сейчас не впала в меланхолию. – Не на демонстрацию приволочь какое-нибудь «Долой!», так хоть дома повесить, – мы вместе рассмеялись.

Удивительно, какие люди могут мучиться дурацкими комплексами! Никогда бы не подумала такого про Ивашкевич, несмотря на её действительно непростой характер, который мне ещё предстояло изучить в полной мере.

К весне мы с Полей ходили по институту под ручку, не расставаясь. Нам нравилась одна и та же музыка (техно, новая волна), одни и те же книги и фильмы: к примеру, мы по сто раз возвращались к персонажам романа Митчелл, препарируя героев с психологической точки зрения – особенно женщин, разумеется; или взахлёб обсуждали экранизации Стивена Кинга, сравнивая их с первоисточником. Правда, тут Полинино преимущество было очевидным: она читала Кинга в оригинале, ей открывалось больше, чем мне, её анализ получался тоньше и интереснее. Поэтому я больше слушала и внимала. Разумеется, много говорили о происходящем в стране, обо всём прочитанном, ещё совсем недавно запрещённом, что полностью меняло картину мира, перепахивало мозги и заставляло чувствовать боль. Об этой боли мы тоже много разговаривали. Для Полины политическая часть жизни была очень важна, слишком явно доминировала, выталкивая всё прочее из её сознания. В конце концов, именно эта страсть определит всё – и её жизнь, и наши отношения. Но потом, потом…

Главное, что нам всегда было, о чём поговорить – и весело, и очень серьёзно.

Полина играла роль неформального лидера в студенческом коллективе – плечом к плечу с Тимуром, но не отпуская моей руки. С какого-то момента я, точно важная персона, ходила по институту с сопровождением, между двух высоких и красивых: ошую меня постоянно возвышался Тимур, одесную царила красавица Полина.

Везло мне на красавиц! Была бы я парнем – эх! Марина, Полина. Внешность последней стала притчей во языцех, приметой нашего курса и гордостью группы. Да и как личность она была заметной, поэтому, понятное дело, к началу октября во всём институте не осталось студента, который бы не знал Ивашкевич.

Но вся эта слава не обходилась без неприятностей для самой Полины. Казалось бы – красота и гордость, щедрый дар природы: толстая русая коса до пояса, высокие скулы, серые глаза, статность – девица будто только что сошла с полотна Маковского. Мало кто из студентов мог удержаться от шутливой банальности, глядя на Ивашкевич, и не запеть:

– Поля, Поля! Русская По-о-оля!

Как она злилась! Кричала, ругалась, могла броситься на поющего и отвесить подзатыльник или дать джинсовой коленкой под зад. И этим ещё сильнее раззадоривала парней, поэтому шутка стала дежурной, обязательной. То и дело откуда-нибудь слышалось басовитое «русская По-о-оля!».

В итоге её достали: она сделала короткое каре (боже, отрезать такую косу!), да ещё и выкрасила волосы в цвет воронова крыла. Что, надо заметить, её отнюдь не испортило, напротив, придало взрослого шарма и элегантности, но ирония в том, что дразнилки не прекратились. Только теперь шутники, углядев в толпе брюнетистую башку, орали так:

– Поля, Поля! Нерусская По-о-оля!

– Сволочи же! – чуть не плакала Ивашкевич.

– Ты как маленькая, ей-богу, – удивлялась я, уводя подругу, чтобы она не бросилась в драку. – Сколько будешь реагировать, столько тебя и будут дразнить! Неужели надо объяснять элементарные вещи, как маленькой девочке?

Поля пошмыгала носом и вдруг пробурчала неожиданное:

– Я так ненавижу всякий национализм, что прям на дух не выношу эту песню всеми фибрами души!

Как же я расхохоталась! Так смеялась, что в итоге Полинка тоже начала ржать. В невинной, почти детской ситуации моя новая подруга продемонстрировала страстность своих убеждений. Это выражаясь политкорректно, а если без экивоков, то я впервые начала догадываться, какого размера тараканы в голове у подруги.

К счастью, на втором курсе парни наконец-то прекратили свои глупости. Всё-таки мальчишки настолько позже взрослеют, удивительно! А Полина навсегда осталась брюнеткой. Ей понравилось.

Вернёмся к Полькиным тараканам: они маршировали в её голове стройными рядами, колоннами и под военный марш, так как все принадлежали одной породе и назывались словом «политика». По сравнению с ней я была не политизирована вообще – обыкновенная мещанка, премудрый пескарь и тот самый пИнгвин, что прячет тело жирное. Тимур (по сравнению) – эдакий умеренный демократ с уклоном в бытовое мелкотемье. Полина же настоящая «Валентина» в «сабельном походе». «Боевые лошади», «на широкой площади» – вот всё про неё. ««Поля, будь готова!» – восклицает гром». Да простит меня Эдуард Багрицкий, но образ пионерки Вали запал мне в душу с младших классов, когда меня до слёз пробрало знаменитое стихотворение. А в семнадцать лет показалось, что я встретила выжившую, выздоровевшую Валю-Валентину, только теперь она звалась Полиной и поменяла свои убеждения на прямо противоположные. Поля бросалась в политические события со всей силой молодого максимализма и горячности. Например, в ту ужасную заваруху 93-го года. Конечно, Ивашкевич выступала на стороне президента, против Верховного совета и рвалась защищать Останкино. Мы тогда здорово понервничали из-за неё.

– Как тебе только в голову пришло туда ехать! – орала я в трубку на следующий день после громких событий. – Там стреляли, дура!

– А если б все отсиживались по домам, как вы, как крысы? – не осталась в долгу Полинка. – В прошлый раз, в 91-м, мы были вместе, это тебя почему-то не удивляло и не пугало, ты просто там была! Если бы не те, кому не всё равно…

– Идиотка! – грубо перебила я страстную речь. – Думаешь, если б ты не поехала, по Белому дому не стали бы стрелять? Это лично тебе было посвящено, мол, Ивашкевич с нами – действуем, братва, так? – я перевела дух. – И вообще, Поленька! Не сверни себе шею.