Андрей Якушев - Дорога в РАЙ

В юбилей, в марте 198О года в самый разгар неразберихи в стране с опустевшими прилавками в магазинах с ваучерами – зароком быстрого обогащена, с провалом всего что была наработано, рассматривая свой архив, наткнулся на пожелтевшую телеграмму. Едва разобрал блеклую строчку: «Мама твоя почила Крестник» И она уколола сердце давним укором. И он сказал себе, будто оправдываясь перед самим собой: «Лучше поздно, чем никогда. Да и время такое, впору самому ноги протянуть. И моя могила встанет вместо меня. Но некому будет ее посещать. А как же та, которую я всегда посещаю, не говоря о той, над которой я до сих пор не склонил голову и не прибрал.

Успокаивая себя и боясь, как бы опять судьба не внесла свою коррективу, пришел к могилке, чтобы уверить себя и ее, которую оставляет без присмотра, может быть навсегда, в том, что иначе поступить не смог.

Убрал толстый слой листвы, всю зиму согревающий ее, как одеяло. Положил у изголовья печальный букетик. Склонился над ней. Пригладил землю. Смахнул слезу, будто расставаясь навечно. Все же годы не те, когда говоришь: «До свидания». А она ровно благословила его, шепнув: « Могилка мамы запущена. А на ней крест стоит. И он покосился».

Собрался быстро. Да что одинокому. Котомку на плечи – и странствуй.

Товарищи, его коллеги по добывающему рыбацкому флоту, такие же пенсионеры как он, с которыми коротал время на берегу Амурского залива, вспоминая минувшие дни и рейсы, где бывали они, говорили ему не без завести:

– В деревню, да весной. Глядишь и расцветешь, капитан, как одуванчик.

– Это я-то…

– Какие твои годы. В самый раз на свежий воздух. И на редисочку.

– Хватит болтать. На погост еду. Долг отдам. И назад.

Примолкли было. Запили печальное пивом и опять за жизненное:

– Прихватить бы тебе на всякий случай как прежде, когда мы к родителям в деревню ездили, наших баночек с крабом, с селедочкой, с сайрой в оливковом масле, а то и тресковой печеночки. Да где их взять. Плавзаводы наши консервные проданы на гвозди. Прилавки пусты. А в деревнях что… Поминать-то чем будешь. Да и с земляками встрешься не с пустыми руками. Мало ли что. И советовали:

– Хоть колбасы прихвати. И не забудь про бутылку. Она сейчас везде и всюду в самый раз.

– Отпадает, – возразил он. – Насколько я знаю, мои староверы народ не пьющий.

И от бывшего судового помполита, обычно помалкивающего в сплоченной компании, уже привыкшей вести свободный разговор со стаканчиком винца или бутылкой пива не оглядываясь, услышал партийное назидание, не требующие как бывало возражения, да еще и с угрозой:

– Капитан, считаешь себя старовером!? Раньше что-то не говорил об этом. А сказал бы, то партийный билет выложил бы на стол как пить дать.

Николай Фотийвич посмотрел на него с удивлением. Опять за старое. Да и откуда такая вражда у него к староверам. Он их и в глаза не видел. И надо же. Разве что родители его переселенцы из Украины. И были у них стычки со староверами. Те их не уважали. Помнил, что отец их хохлами звал. Но дело не в этом. Сейчас-то зачем такую угрозу, ей уже цены нет. Как и партийного билета. Но, видно, крепко засели в помполите его партийные догмы. И сейчас хлебом не корми, чтобы использовать их и показать себя, что ты настоящий помполит перед лицом всех.

Он знал по работе таких. С войны помполиты в судовой команде. По штату – 1-й помощник капитана со всеми соответствующими регалиями на рукавах и на фуражки. Большей частью без всякого морского образования до и обычного тоже. Но проштудировал на партийных курсах основы Марксизма – Ленинизма, «Историю ВКП/б» и биографии Ленина, Сталина. Они у него в каюте, как на показ, – на столе. И в любой шторм, как принайтованные. Не свалятся. Партийный воспитатель каких поискать. А по существу: на судне – первый бездельник. Никакой вахты не несет. В работе – только в авралах во главе.

Как-то в порту США чиновник от власти, проверяя штат команды, спросил у Николая Фотийвича:

– Что-то у вас помощников капитана четверо. Троих вам не хватает?

Впервые Николай Фотейвич замялся с ответом.

Чиновник понятливо качнул головой.

– Понятно, почему у вас нет безработных.

В то партийное время, такою угрозу, сказать честно, Николай Фотийвич бы молча проглотил. Но сейчас в сердцах отрезал:

– Я в душе считал себя от роду – старовером. И это не мешало мне идти по заданному партией курсом.

– А я коммунист! – парировал помполит.

И это вызывало уважение к нему. Несмотря ни на что, он не изменил своим убежденьем -быть нравственным, и не вилять туда-сюда в зависимости от ветра. И отвечать за каждого члена команды загранплаванья, который мог нарушить это. Были и такие, которые давали драпа заграницей. Чужая душа – потемки, тем более для закоренелого атеиста, который в своей-то разобраться не может и порой завидует священникам, которым всяк открывает душу.

И тогда шел под арест на несколько оставшихся лет – помполит. Вроде бы верно. Кому же ещё, тем более там, где каждый отвечает за свое. Но тут как бы не так. Вместе с ним шел и капитан. Так что, что тут делить между собой. Бери выше. Это сейчас все ясно. Но тогда было еще ясней. И никто не роптал. И если повезет, то вместо того, чем в мерзлый забой, в бухту Находка порт строит. Там ребята и на «Жучок» пристроят по специальности – капитаном. А помполита для перевоспитания к себе взять матросом. Пусть концы потаскает – в будущем пригодится.

– Да кто спорит, – пожал плечами Николай Фотийвич, зная, что перечить такому помполиту, это плевать против ветра. И сказал миролюбиво. – Я тоже коммунист. Да все мы коммунистами были даже беспартийные. Точно, ребята?

– Да кто сомневается, – ответил один за всех.

– Я! – сказал помполит. – Ибо никто из вас не встал на защиту партии, когда ее запретили. Да и я тоже.

– Поэтому ты меня не осудишь, – улыбнулся Николой Фотийвич, чтобы оборвать острую тему, – если я вместо «Марксизма – Ленинизма» все же возьму в дорогу то, что посоветовали товарищи.

Но все-таки водку брать не стал. А на всякий случай, прихватил плоскую бутылочку японского виски грамм на 250 с маленьким стаканчиком на горлышке. Будет чем помянуть. И то ладно.

Глава вторая.

В П У Т И

В автобусе дальнего следования, размягчено устроившись у окна, с какой-то душевной взволнованностью вспоминал ту трепку, которую задал ему отец в начале тридцатых. Было же такое. Нашел что вспомнить. Значит, она имела какое-то значение, что на всю жизнь врезалась в память.

Кончались тридцатые годы. Отгремели славой Хасанские события. Вся страна пела: «Мчались танки, ветер поднимая

Наступала грозная броня

И летели наземь самураи под напором стали и огня».

Было ему тогда десять лет. Его приняли в пионеры. Пришел домой в красном галстуке. Думал похвалит отец. Но тот пришел в ярость. Никогда он не виде его таким. Он сорвал с себя сыромятную опояску и начал хлестать ею, крича с пеной у рта: