Александра Барвицкая - Поезд 10—11. Метафизический роман в стихах

Солнце студёное,
в тюрьме горизонта запертое ночами,
полыньёй
на подталинах неба воя,
от отчаяния
одиночества
(не иначе!)
перехитрив сонмище
стражников ночи,
выпало студнем дней
на плечи мне,
нечаянно
оцарапав
лучами
сон и ещё
облаков когтевидных лапы.

Значит —
носить его на себе,
отогревая от мёрзлой грусти
светящееся лицо.
Не простудилось бы!
Всё-таки – Солнце!
И пусть
вороньё не каркает,
в море неба забрасывая сонар.
Не какой-то вам «жёлтый карлик»,
а Светило!
Ему воспевает осанну РА.

Жарит промозгло!
Спинным мозгом,
током
по шейному позвонку —
предчувствие шока! —
Вихрь!

Близится поезд точно…

Досрочно! —
Судьбы баловнем
он отучился жить по звонку
открываемого шлагбаума.

Аккуратные
летом в зимушку чинят сани,
шубам вычёсывают вихры:
не было б поздно! Но,
вызволенный «УРА» троекратным,
этот поезд не значился в расписании.
Он ворвался узнано-неопознанным.

Не в молоко целься! —
В Адамово яблоко.
Сорок по Цельсию
я пока.

Поезд – длиною – в год – по
маршруту – без остановок.
Листопадом вырвались из депо
тринадцать вагонов новых.

Поезд летит к станции «Мир» —
откупоривать капсулу.
Поезд летит к «Мы» —
во временном коллапсе.
По дискретной прямой —
по натянутым жилам,
траектории не изменяя,
поезд летит домой.
В поезде – кроме меня —
ни единого пассажира.

На вокзале,
с которого поезд взлетел,
у дверей узеньких
взопревшего ожидания зала,
осталась масса довольных тел.
Потирают зенки,
пожимают ручки:
«Неужели сплавили дурочку?»

Мог бы вместить миллионный город
этот поезд с табличкою «Горный Род».
Но толпящийся на платформе
народ,
вороном,
исхудавшим в коме,
автоматом прочёл: «Голод», —
судорожно схватился за животы,
отодвинулся в сторону
от открывшейся двери-лопасти
(не попасть бы!):
«Этой пасти
нужна ты.
Этот Смерч – твой!»
И слёту —
стаей —
затолкал в двери – «Входи, крайняя!»
Зашвырнул следом
последнюю
малость —
израненный
блокнотик с мечтой,
запрятанной под переплётом:
«Листай,
свой забытый рай!
Чтоб нам – твоего – не осталось!»
И, озираясь,
уже тактично:
«Зачем отправляться сегодняшним днём всем?
Дождёмся
утречком транспорта поприличнее,
и отлично
доберёмся к месту на электричке».

Двери, лязгнув свистящим жестом,
сомкнули слоистый свет!

– Но я без билета!
И без багажа!
И пусто в карманах платьишка!

И охваченный ветром вокзал,
пятясь от поезда прочь, заржал
всей мощью заржавленной жести:
«По дороге – собой заплатишь!»

Тамбуром воздух зажат
в пяльцы. —
Стоит стеной.
Впиваюсь в него пальцами,
тесто воздуха перемешиваю,
нащупывая проход, но
холодно
и темень кромешная.

От страха обливаясь морозным по`том,
пытаюсь расшевелить Светило заплечное,
вливаю заздравную речь в него:

– Солнышко моё, Аленькое! —
Выгляни, хоть фонариком!
Очень нужно!

А оно в поездах не ездило целую вечность! —
Путешествуя лишь на крылах неболёта,
отражалось в глазах человечьих:
океанах-озёрах-лужах.
Оно испугалось конечности,
свернулось в малёхонький
звёздный шарик,
насупилось важно,
и запряталось мне в затылок,
охраняя тыл…

– Солнце! – от страха уже тихонько, —
Не бойся…
Ведь я с тобой…
Я сегодня отважная…
Выгляни краешком над головой…
…

Поезд – явно – живой.
Не робот.
Искусно
свою работу
делает.

Не вводя меня в курс,
летит в запредельное.
…

В пустоте цепляет за что-то нога.
Неужели шнур
генератора света искусственного?
(Или как там его по науке?)

А это – петлёй меня захватило
облако. (Или обманка?)
Ну-ка…
Пытаюсь выбраться, что есть сил,
вся выворачиваюсь, чуть ли не наизнанку! —
Не вышло!

Вдруг, мячиками
выкатились наверх ребятишки —
светом в лицо дышат:
девочки, мальчики…
Ишь, ты! —
Солнце сжалилось —
прислало в подмогу зайчиков!

Ах, эти девочки,
ах, эти мальчики,
цветочные мне водрузив очки,
кругом сомкнули пальчики,
лучами зажали ось,
запорхали в танце, трелями ослепив:
– Поспи! Поспи! Поспи… Поспи…

Пульс замедляется… За ним —
пёрышко щёку
трогает. —
Клеем целует веки.
Я становлюсь привязанным
за ногу
к облаку
спящим человеком.

Колеса стучат:
«На-всег-да-не-у-сни».

Поезд летит сквозь сны.

Первый вагонный вдох: «Ах!»
Иду осматривать годовой свой транспорт.

Чтоб без ущерба физическому здоровью
скелета каркас нести,
предусмотрены в этом странном спорте
(не замаранном ложью,
не запятнанном кровью) —
в плацкартах, купе и переходах
сочинённо-сложных —
ремни и подушки безопасности.

Не пользуюсь! Приучена шибко —
всё познавать на своих ошибках.

Поезд трясёт. На перегонах
перехожу из вагона в вагон
в поисках стоп-крана.
Даёт сбой.
Настырный. Гласит: «Выходить рано».
…

Непривычностью
одиночество —
в подкорку
вгрызается зверем!

Свистом
в извилистом
мозге вспоротом:
«Не верь ему!»

Разговариваю сама с собой
и с воздухом спёртым.
Разрываюсь на части речи я —
междометия и наречия (!) —
ищу чистого кислорода паёк, но
в вагонах задраены перепонки-окна,
и карты затёрты.

Вместо них – плавуче-нетрезвая
реклама восточных танцев.
Мысль буравчиком врезалась:
«Для чего указатель на зону ведёт живота? —
Прибытия пункт – неужели там?»
…

«Россия. Столица. АО Восточный.» —
платформенными, каблучными
маршами по следам,
отправления станция
барабанила звучно!
Помню ясно. Да!
Точно
помню!
А ещё… радужкой строки бегущей
колосилось будущее
в гуще
информационного поля:

«В маленькой
квартирке
на Московском востоке,
в распахнутом бутоне цветения барвинка,
залитого солнца электротоком,
подхватив вирус любви и счастливого сна
с привкусом кориандра,
на год затворившись иноком
(что ворвётся за сим – того
не представляя пока, не ведая),
осенью две тысячи десятого
началась мировая «Гольяновская весна» —
новой волны парадигма,
которую учебники и литературоведы
впишут в историю рядом с именем —
Барвицкая Александра.»