Амрита Альгома - Простая история. Том 3

Джеф подкатил как раз в тот момент, когда она торопливо продавливалась в дверь одновременно с какой-то дородной дамой. Николь, бормоча извинения, прошмыгнула перед ней, воспользовавшись тем, что швейцар распахнул её пошире. Джеф, перегнувшись, открывал для неё дверцу.

– Извини, не вышел, – сказал он, быстрыми движениями подбирая её шубу, убирая пакет и кофр в проём между спинками и двигателем, захлопывая карабины ремней – пока она усаживалась на сиденье. Всё разом, кажется и как только ухитряется? Хорошо иметь такой рост и длинные руки. А у неё здесь получается только дотянуться до его локтя, когда хочется положить ладонь на его руку.

Джеф плавненько, но быстро рванул с места, Николь, не успевшую устроиться, откинуло на спинку.

– Прости, – снова повторил он.

Она посматривала на него с улыбкой. Ясно, Джеф неприкрыто нервничает. Наверное, переживает. Интересно, а креститься страшно? Николь своего крещения не помнила: довольно трудно запомнить, если тебе едва исполнилось тринадцать дней.

Зато хорошо вспоминалось собственное миропомазание. Тогда ей точно было страшно. Епископ, сам высокий, в своей высокой митре казался ей просто великаном. Она его так боялась! Он смотрел на неё сверху вниз, хотя Николь в одиннадцать лет трудно было назвать маленькой. Она тогда была выше половины своих одноклассников и ростом маме по плечо. Она взирала на епископа с суеверным ужасом: он был похож на какой-то персонаж из бабушкиных волшебных рассказов. Устрашающе величественный, в поблёскивающем орнате, с высоченным посохом в руках. Так и казалось: только прикоснись к нему и что-то случится, например, превратишься в столб огня или сосульку. А касаться его необходимо: у него нужно поцеловать перстень. Николь стояла, дрожа и думала – не будет ли верхом неприличия, если она не станет целовать этот перстень? И тут выяснилось, что епископ сам будет касаться её. это Марина сказала после того, как предложила ей выбрать себе новое имя для миропомазания – всегда лучше иметь побольше ангелов-покровителей. Марина сказала, что после того, как Николь подойдет к епископу и стоя на коленях, поцелует его перстень, епископ нарисует ей на лбу и руках кресты освященным маслом – миром. Она стояла, не дыша, пока, наконец, прохладная рука не начертила чем-то приятно пахнущим крест на её лбу, потом на тыльной стороне рук. Было лето: начало июля, было очень жарко, но лоб Николь был покрыт холодной испариной от страха и напряжения. И когда она почувствовала, что крест на ней нарисован, ей показалось, что её просто припечатали лбом к чему-то горячему, как будто она заснула за бабушкиными пирожками у плиты, когда её поставили за ними присмотреть, и ткнулась лбом в крышку сковородки: лоб так и шипел. И руки тоже.

Её словно что-то тащило, притягивало как железо к магниту, к руке епископа: она наклонила голову, чтобы быстрее встретить этот огонь, которым он её снабдил и подняла так же руки, протягивая их ему навстречу. И когда он тихо повернулся и отошёл от неё, это ощущение жара осталось и не пропадало, как надеялась Николь, наоборот – постепенно усиливалось. Казалось, что кресты на лбу и на руках пылают, потому, что они её обжигали. Больше всего на свете ей тогда хотелось стереть их, чтобы избавиться от этого ощущения. Она и попыталась, если честно, хотя никому не признавалась в этом. Вдруг так делать нехорошо? Но жар не прошёл и Николь до конца мессы изнывала от любопытства: остался ли на лбу след от этого нарисованного креста, ведь не даром же у неё так горела кожа? На руках следов не было – это она проверила сразу. Потом, после мессы, долго разглядывала своё отражение в зеркале, но так ничего и не увидела – лоб был чист.

Тут неожиданно, ни с того ни с сего, вспомнилась смерть матери. Наверное сработала связь: конец июля того года было её миропомазание, а середина августа – смерть матери. Бабушкино горе и серое лицо деда. Вспомнилось, как горько плакала, даже во сне, мама, как сжимал до синеватой белизны руки папа в церкви на панихиде, и как негромко и потому очень страшно рыдал отец Теодор в больнице, после того как соборовал мать. Он приехал на миропомазание Николь. Просто на свои каникулы. Ходил к ним каждый день и вообще проводил у них всё время, потому что его мама разговаривала с ним только через дворецкого: она так и не простила ему его сана. Николь тогда не могла понять, что за слово такое: соборование. Оно витало в воздухе и ей не объясняли. Она сама догадалась. Отец Теодор был так спокоен и улыбчив, пока сидел с ними в палате, потом мягко удалил всех и Николь. Он провёл там довольно много времени, а когда открыл двери и пригласил всех, был задумчив.

Но потом, когда они уходили, Николь видела, как бабушка, вытирая глаза мокрым платком, утешала его, а он, сильно наклонившись, вздрагивал на её плече, а потом взялся утешать её. Потом они с бабушкой немного поговорили и вскоре были почти спокойны, только к Николь стали относиться так, словно всё боялись, будто она разобьётся. Самое противное отношение людей к тебе: это постоянно напоминало ей о том, что она ущербна, не такая как другие дети. В её семье случилось что-то ужасное и только она была виновата в этом. Никто больше.

Отец Тед на похоронах матери, когда все разошлись с кладбища, долго молился у её могилы. Николь обнаружила это когда вернулась, чтобы попросить у неё прощения: вдруг простит?, хотя и ежу понятно – ей там не до земных дел, но может приснится хоть, скажет "Всё в порядке, малыш, я вовсе не сержусь". Она думала – никого уже нет, но нашла там отца Теодора. Он стоял на коленях возле могилы и долго так стоял. Не ждать же было, когда он уйдёт? Николь пристроилась рядом и высказала ей всё, что она передумала. Она даже не заметила, что начала говорить вслух. Она не помнила, что именно тогда говорила, помнила только, что швырнула эти идиотские цветы, которые ей всучила бабушка – уж они-то точно матери были не нужны.

А потом почувствовала, как ей на голову легла ладонь, а другая рука обняла её за плечи, и они стояли так, рядом на коленях с отцом Теодором, прижавшись боками друг к другу. И он сказал: "Ты боишься, что останешься одна? Твоя мама тоже боялась этого. Я дам обет сейчас вот тут. Если тебе будет нужна помощь, я сделаю всё, что в моих силах. Только ситуации бывают разные. Напомни мне об этом дне – я буду знать, что для тебя это жизненноважно.". И он сказал что-то, очень длинное и ритмичное, на латыни, как стих, неотрывно глядя ей в глаза и его глаза были наполнены слезами. Потом прижал, обнимая, Николь к себе и повторил это снова, глядя на фотографию матери, и снова повторил – подняв лицо к небу. Николь так и не поняла – нужно ли было это повторять, может так просто было необходимо для отца Теда. Потом они тихо шли вместе домой: отец Тед провожал её. Прошли вдоль леса по краю кладбища, обходя вокруг разлапистые лиственницы, потом по длинному лугу вдоль дороги, завернули к озеру, заглянули в его воду и покидали плоские камушки, наблюдая, как разбегаются от них широкие круги. И молчали. Бабушка обняла её успокоенно, и никто не сказал ничего.