Вячеслав Сукачев - Приговоренная замуж

– Сейчас узнаешь. – Медведков включил плитку и поставил чайник. – Вчера пьяный тракторист трелевщик в речке утопил. Выпил, хрен лысый, ему показалось мало, вот он на трелевщике за выпивкой и рванул. Ты слышишь?

– Да…

– А лед хоть и встал две недели назад – слабый еще. – Павел Иванович быстро поставил на небольшой круглый поднос из пластмассы бутылку коньяка, две рюмки. Крупными ломтиками порезал лимон, посыпал сахаром и уложил на чайное блюдечко. – Вот он, в душу его мать, и ухнул на середине реки. Хорошо хоть сам успел выскочить, а трактор затопил по самую крышу. Я на верхнем складе был, когда мне эту историю сообщили. Примчался туда… Этот… урод, качается передо мной и улыбается: хоть сразу его прибей, хоть на потом оставь – ему все равно…

– Паша, ты что там так долго? – жалобно позвала Светлана. – Я соскучилась…

– Один момент, один момент еще, Светленькая… Теплая моя, ласковая, сейчас иду… И что ты думаешь – пришлось нырять, цеплять трелевщик тросом и вытягивать… Благо под боком дорожники были – трассу на новую деляну били. Вот мы с бульдозеристом по три раза и нырнули, пока трос-то сумели закрепить…

– Паша, ты тоже нырял? – напугалась Светлана.

– Ни с места! – завопил Медведков. – Лежи! Я уже иду к тебе…

И он появился с подносом, торжественно-смущенный и смешной. Придвинул ногой табурет к дивану, поставил на него поднос и громко велел:

– Царствуй, несравненная!

– Паша! – всплеснула руками Светлана. – Это в честь чего же такой праздник?

– А в честь того, ласковая, – Медведков сел на диван, и положил голову Светлане на грудь, – что меня назначили главным инженером леспромхоза. – Он выдержал длинную, торжественную паузу и не без гордости спросил: – Ну как, сразил?

Светлана не ответила. Медведков резко повернул голову и увидел, как катятся по щекам Светланы две крупные прозрачные слезинки.

– Что с тобой, Светлая, что случилось? – испугался он.

– Но ведь теперь ты уедешь в Прибрежное? – тихо прошептала Света.

Павел Иванович ошалело уставился на свою ласковую – об этом он как-то и не подумал. А ведь летом, только по одному его слову, она не поехала поступать в институт.

Так поздно снег никогда еще не ложился – в последних числах ноября. Поля, леса, звери и птицы – все истосковалось по нему. Стылая, черная, неприбранно-неряшливая земля опостылела в таком виде сама себе и на каждый шаг отзывалась недовольным скрипом и скрежетом… Но вот сорвалось и наконец упало на землю невиданно пушистое, подбитое холодом пуховое одеяло, и все переменилось вокруг. Поля и перелески засверкали от нестерпимой белизны, посветлел, помолодел лес, опрятнее стали завалы бурелома и даже пни приосанились на делянах: на каждом из них словно бы сидит этакая добротная шапка-ушанка. На фоне поседевших в одну ночь сопок отчетливее проступили хвойные деревья, а вот белокожие красавицы березы стали едва заметны… Тишина и покой повсюду. Лишь высоко в небесах искрятся и с шорохом осыпаются звезды, да круглоликая луна, словно скатанный ребятишками из мокрого снега шар, кочует по безбрежным просторам…

Все поутихло в тайге, все замерло и затаилось, и только чуть слышен шорох бронзовой листвы на одиноко стоящем дубе.

И ведет, и уводит память, и никуда от нее не деться, как от преданной и постылой подруги. Этот пожизненный оброк, всегда обязательный, но не всегда приятный, преследует нас всю жизнь. И мы идем на поводу у памяти, как верные, но не очень злые псы, готовые по ее приказу сорваться и нестись сломя голову бог знает куда и бог знает зачем…

Тот отблеск костра навсегда остался живым и теплым, манящим и родным. Словно бы в нем растопились последние льдинки детского недоверия и страха перед грядущей жизнью. Тот отблеск костра – приметная веха, от которой пошло уже юношеское летоисчисление и одновременно рубеж, за которым остались самые счастливые, самые беззаботные и радостные ее дни…

Они с Риткой сидели на небольшом обрубке дерева, крепко прижавшись друг к другу от неуверенности и страха. А по ту сторону костра, напротив, сидели два солдатика и пели под дребезжащую гитару:

Вы слышите: грохочут сапоги,

И птицы ошалелые летят…

И женщины глядят из-под руки,

В затылки наши бритые глядят

И ах как же хотелось им быть этими женщинами, красивыми, многоопытными, глядящими из-под руки в стриженые затылки солдатиков.

Вы слышите, грохочет барабан,

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!

Уходит взвод в туман, туман, туман,

А прошлое ясней, ясней, ясней…

И слышался им этот грохот барабана, солдат прощался с Ней, крепко обнимая плечи и целуя в губы, и уходил потом вместе со своим взводом в туман, на прощание весело и отчаянно взмахнув рукой с зажатой в ней пилоткой. Где все это они видели, во сне или наяву, в кинохронике или вычитали в книгах, но так все отчетливо и правдиво вставало перед их глазами, что дух захватывало. В эти минуты, наедине с собою, они были готовы на все, они даже хотели, чтобы сейчас, немедленно случилось это все – такое страшное и манящее, такое взрослое и таинственное.

И снова переулком сапоги,

И птицы ошалелые летят…

Стихли последние аккорды, растворились в черной, непроглядной ночи голоса, и они испуганно встрепенулись, и освобожденно порадовались: слава богу, ни о чем их солдатики не догадались, мысли их не подслушали… И первый испуг за собственные мысли, за смутные мечты. «Как, это я так думала? Я так хотела? Какой ужас! Какая я, оказывается, плохая… Что теперь делать? А вдруг кто узнает – стыдно-то, стыдно как. Неужели я одна такая? Неужели только я так плохо думаю?» И пристальный, внимательный взгляд на подругу, и тяжелый вздох: «Наверное, только я…»

– Ты чего вздыхаешь?

– Да так просто… А у тебя почему глаза блестят?

– И ничего они не блестят…

– Я, наверное, вижу, блестят они у тебя или нет…

– Девочки, кончай секретничать, – сквозь пламя костра Жорка смотрит пристально, немигающим взглядом.

– Мы не секретничаем.

– Понравилась песня?

– Ой, хорошая такая… Спойте еще!

– Споем, если хорошо попросите.

– Пожалуйста, спойте еще что-нибудь.

– Вы что, девочки, в детском садике: не знаете, как просить?

– А как? – робко переглядываются они.

– Учи вас, – ворчит Жорка, поднимается и, страшный, огромный в отблесках костра, идет неторопливо к ним.

– Ой, Нелка, влипли! – торопливо шепчет Рита.

– Не трусь, – с трудом выговаривает Нелли.

Они сидят, крепко сцепившись руками и снизу вверх испуганно смотрят на приближающегося Жорку.

– Коваль! Забери свою рыжую! – приказывает Жорка и подсаживается к Нелли.

«И почему ему Ритка не понравилась? – с паническим ужасом думает Нелли. – Вон какая длинноногая…»