Мара Минг - Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Пожалуй, мне повезло: слишком густыми и обильными были бабушкины запугивания, в слишком плотный вакуум стремился запаковать меня дед. Все подростки бунтуют, это гормональное. Мне пытались навязать страх – и мой протест выразился в том, что я отказалась бояться опасности, в этом отказе порой доходя до идиотизма. Я стала возвращаться домой по самым темным подворотням и закоулкам, скакать по гаражам и носиться по стройкам. Так делали все, но я – всегда одна и с особым цинизмом. Полюбила проныривать под пузатыми цистернами товарного поезда, в те секунды, когда он тормозил перед платформой; надо было успеть, пока не тронется снова. Убегать от контролеров. Лазать по крышам. На последних электричках – в которых, по словам бабушки, с маленькими девочками и происходили самые страшные вещи (то есть, мужчины ) – мне нравилось ездить тоже. Это не было попыткой найти себе приключений. Это была яростная и чистая уверенность: в мире случайностей, в отличие от мира добрых людей, со мной никогда не произойдет ничего дурного. Я пария, а потому неуязвима. В те годы я панически боялась людей, но чувство опасности у меня было сломано напрочь.

Как-то на одной стройке я упала с огрызка стены – подвернулась нога – и я, пролетев метра полтора, приземлилась на спину. Секунд пять я не могла дышать, легкие словно сплющились от удара, а когда вдохнуть все же удалось, и цветной калейдоскоп перестал плясать перед глазами, я увидела, что справа и слева от меня из земли торчат две ржавые арматурины; я между ними, будто в раме; мои кеды воткнуты в небо. Эффектная встреча с богом случайностей: я упала ему на широкий лоб. Приземлилась между его рогов.

– –

Сначала моими параллельными мирами были пустые пространства: подвалы, карьеры, стройки. Их, в отличие от реальности, я могла заселить любыми обитателями. Особенно ценились крыши. Все незапертые крыши были моими: не было большей радости, чем забраться по пожарной лестнице на плоскую лысину какой-нибудь пятиэтажки, и сидеть там неподвижно часами, отковыривая от покрытия куски смолистого гудрона. В моей голове все время крутилось кино: я сочиняла истории, какие может сочинять только бесконечно одинокий ребенок. Привязавшись к случайному сюжету или сну, я могла раскручивать его сутками, что-то добавляя или убавляя по своей воле. Мягко приземляясь через пару часов на ту же крышу, я подползала к краю – осторожно, чтобы снизу не увидели дворники – и швыряла вниз, в ничтожный микромир, кусочки гудрона. Смотрела, как они летят, становясь точками.

На Байкале, куда мы уезжали с родителями на лето, вместо крыш были высокие кедры. Я уходила в тайгу, забиралась по шершавым стволам до самых макушек, и там, где ствол становился опасно тонким, раскачивалась. От этого меня захлестывало чувство тайного всевластия: йухху! Я могу и так!

Второй страстью – и тоже дверью в параллельные миры – было чтение. Пока другие подростки учились курить и целоваться, я запоем читала. Это было от мамы. Это она собирала домашнюю библиотеку, без конца выписывала какие-то книжки (в те времена хорошие серии надо было где-то заказывать заранее, становиться в очередь), приносила маленькие списанные томики из читального зала, где подрабатывала. Я обожала читать: литература, как и беготня по стройкам, выносила меня за рамки реальности. Потная и с ног до головы в грязи, я возвращалась домой и, забыв принять душ, хваталась за книжку. Глотала все, что было: сначала Майн Рида и «Библиотеку приключений», потом Бунина, Чехова, десятитомник в серых обложках, зелено-бархатного Куприна, черного Гоголя. Позже перебрала Уайлдера, Фицджеральда, Набокова, Ивлина Во. Остальных. Всех, кого любила мама. Потом, лет в тринадцать, я совершила литературный дауншифтинг: заинтересовалась любовными романами в мягких обложках.

– Ей не рано? – поджав губы, спросила как-то попутчица в поезде.

– Лучше из книг, чем в подъезде научат. – с ледяной вежливостью ответила мама.

Я была совсем одна, я страдала от своей немоты и ненавидела себя, оказываясь среди людей, но наедине с собой мне никогда не было скучно. В моей голове без конца делились клетки. Я строила миры.

– –

Значительно позже я заметила: параллельные миры существуют, и не только я ими интересуюсь. Тысячи людей ищут их, теряя сон и покой: в светской хронике, в газете «Оракул», в жизни гуманоидов и людей с песьими головами. Где угодно, только не у себя под носом, а ведь, кстати, совершенно зря: стоит слегка скорректировать привычный вектор движения, как сразу встретишь какого-нибудь Джона. Джона-патриота, Джона-режиссера, Джона-мусорщика с его вздорным характером, с его горящими пиратскими глазами. Джон тоже был моим параллельным миром, но одновременно и родным: близким, созвучным. Если бы я хотела чего-то другого, то поселилась бы в приличном отеле: не самом дорогом, понятно, но уж точно с мраморной раковиной и розой в вазе. Распивала бы там чаи по утрам. Но нет. Вместо этого я носилась с Джоном взад и вперед по рю де ля Карретери.

Рю де ля Карретери: если бы я знала, сколько мне еще предстоит прошагать по ней, вверх и вниз, туда и обратно, много километров, и, может, обогнуть земной шар, пройти точку невозврата и забыть многое из того, что думала о себе. А что-то и вспомнить. По рю де ля Карретери до авеню де ля Синагог и обратно на рю де ля Карретери, на рю Карно, на Пляс дэ Пале, и, наконец, на рю де ля Републик, а потом в переулочек напротив Театр де Пари, где и произойдет все то, что было предопределено, что должно было со мной произойти и просто никак не могло случиться иначе.

– –

Обратный путь к площади мне показался уже знакомым; я начинала запоминать маршрут. Вот дворцовая громада, спрыснутая закатным солнцем, напротив через площадь – взвод платанов. Под ними в тени белеет будочка, похожая на билетный киоск.

– Да там Филипп! – обрадовался Джон. – Пошли, посмотрим.

Возле будочки уже собралась толпа. Часть зрителей, прижавшись боками, точно воробьи, расселись на ступенях между первым и вторым ярусами площади. Остальные расположились на мостовой, посвободней. Пятачок возле будки облюбовали артисты; одни ждали своей очереди, а кто-то уже отстрелялся, остался поглазеть на других. На будке, прилепленный скотчем, висел листок с расписанием: имена артистов и время, наскоро, от руки. Листок пошевеливали вялые вздохи ветра. Я так и не поняла, кто отвечал за этот график. Особое уличное правительство? Бродячий профсоюз?

Джон со своим баком вкатился в кучку коллег. Все обменялись церемонными рукопожатиями, как на встрече совета министров. Кого там только не было: раззолоченный с ног до головы мим, девица с дредами, татуированный до зубов парень в черном кожаном фартуке. Парочка в обнимку: он молодой, она не очень. Еще какие-то люди – и Паоло. Я к ним не пошла. Если сесть там, увидишь одни спины.