Мара Минг - Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

– –

Конечно, в той первой экспедиции я молчала: я же была невидимым ребенком. Но сейчас я думаю: именно это и было лучшим. То, что я молчала. Степь тогда очень много говорила со мной, будь по-другому – я бы отвлекалась. Первое, что она сказала мне: смотри не глазами, слушай не ушами. Там я нашла свою душу и туда всякий раз возвращалась за ней, если ее теряла. Степь была источником наполнения и ясности. Она собирала меня заново, в каком бы состоянии – светлом ли, сумрачном ли – я к ней ни приезжала. Она распутывала все клубки. Расставляла по местам все то, с чем я не могла справиться. Она была той землей, где бежит rio abajo rio, река под рекой.

В Крыму я много раз пробовала что-то вообразить, представить, как все здесь было до нас – но ничего не получалось. Все, что я пыталась себе нарисовать, выглядело безнадежно картонным. Древние греки в белоснежных туниках с золотым орнаментом по краю (все – с аккуратно подстриженными бородами), скифы на конях, черкесы с кинжалами. Выходил глупый комикс; я все думала, почему.

Я ездила в экспедицию несколько лет подряд, потом случился большой перерыв: я отвлеклась на Индию. Снова в Крыму я оказалась лет через пять, проездом, и решила повидать родные места. Помню, был уже конец полевого сезона, трава совсем сухая и желтая; пахло полынью. Табунами скакала саранча, в том году ее было особенно много. Археологи уже разъехались, в лагере оставался только начальник. Мы обнялись, выпили чаю в полевой столовой (вода, как и раньше, отдавала сероводородом), и я пошла проведать раскоп. Пришла туда, присела на остатки древней стены – и вдруг разрыдалась. С чего? Ведь все было хорошо. Я рыдала часа полтора, вцепившись руками в камни, ощущая, как по телу волнами проходят электрические разряды – так, словно что-то глухое и древнее рвалось через мои ладони из недр земли. Там я все поняла. Моя земля, или когда-то была моей. Или это одно и то же.

Я не так уж сильна в истории, а если пытаюсь вдаваться в нюансы, то быстро их забываю. Но мне кажется, что в это время – в степи, на раскопе – я смотрю не глазами. Я просто чувствую. Нет, ничего из области карманной метафизики: я не вижу мертвых, не общаюсь с духами, и голоса меня никуда не зовут – кроме тех, понятно, что предлагают чаю или просят помочь на прирезке.. Тем не менее, есть вещи, которым нет названия. И они очень сильны. Может быть, это состояние, когда все времена сходятся в одной точке. Может быть, это тонкая, еле заметная трещина на зеркальной и потому совершенно слепой поверхности главного мира. Может быть, это река под рекой.

Нет, дело не в воображении.

Дело в том, что для меня все по-прежнему живое. И ничего не нужно представлять.

– –

Я отвлеклась.

Пляс дэ Пале, собор, фонтан. Военно-танцевальный бойзбенд завершил выступление, публика начала расходиться. Я осталась сидеть на земле, ощущая, что полет с американской горки подошел к концу; вагонетка тормозит у перрона. Шустрая девочка снова занялась плакатом: теперь его нужно было отодрать от динамика. Бирюзовый ускользнул к фонтану, снова стал руководителем, внимательным, сосредоточенным. На середину площадки выкатил свой черный бак Джон. Фух, подумала я. Наконец-то тебя отпустило.

– Пардон. – кто-то потрогал меня за плечо. – Вы не подвинетесь немножко?

Я обернулась. На меня, поблескивая вопросительной улыбкой, смотрел молодой парень в черной футболке: один из великого бойзбэнда. На голове – спортивный козырек, залихватски повернутый назад. Еще один кинематографический красавчик: светлые волосы, ясные глаза. Его звали Локо: я запомнила, потому что в спектакле его без конца окликали по имени; ему была отведена главная комическая роль (и я понимала, почему; там явно цвел талант). Многим, полагаю, он запомнился еще и тем, что невозмутимо отжался от пола раз восемьсот.

Я улыбнулась именинной улыбочкой, подвинулась и сказала:

– Садитесь, пожалуйста. И, кстати, спасибо. Вы очень здорово сейчас выступали.

– О! – казалось, он был польщен. – Спасибо-спасибо!

У него был смешной французский акцент. А мне и впрямь было приятно, что он уселся рядом; как не обрадоваться, когда рядом с тобой садится такой славный парень. Вокруг головы – спортивный козырек, залихватски повернутый назад. Еще один кинематографический красавчик: светлые волосы, ясные глаза. Послушай меня – так кругом разгуливали одни красавцы. Международная выставка-ярмарка. Но что мне делать – пришить им фальшивые носы? Они и впрямь были красивые ребята. Мне как-то везло.

Локо! – позвал кто-то слева. Киноблондин резко подался вперед, заглянул за меня, словно за угол. Я повернула голову вслед за ним и увидела, что через несколько человек от нас уселся мсье тренер, бирюзовый охламон. Что-то неотложное у него было к коллеге, никак нельзя с этим было подождать. Он что-то вещал, перекрикивая людей, и буравил взглядом своего товарища. Но почему-то мне казалось, что на линии их словесной перестрелки будто мишень торчу я.

Не очень уютно. Как будто я рыба, и меня гладят против чешуи.

Зашкворчал динамик. Какими бы ни были мои недостатки, пронеслась мысль, но я все-таки вежливая. А вежливость – это прежде всего внимание; когда ты с человеком, будь с ним целиком; мне всегда казалось, что так, по возможности, следует поступать. Я оторвала взгляд от загадочного бирюзового. Самое время побыть вежливой по отношению к Джону. Он вышел на площадку.

Помню, как-то раз мне довелось увидеть выступление двух киевских танцоров стриптиза. Те просто приехали в гости к Джону и Цап, но, войдя в дом, где собрался народ (десяток застенчивых девочек и несколько парней), внезапно решили исполнить импровизацию. Это была выдающаяся пара: один большой, холеный, с красивым надменным лицом, второй – невысокий, ростом с меня, но такой же вальяжный и нахальный. Никогда не забуду, как эти ребята исполнили стриптиз, в качестве реквизита задействовав найденные тут же в квартире утюг, весло и зонт. По их словам, они никогда не работали вместе: идея выступления родилась на лету. Утюг в танце извлекался из брюк, весло превратилось в стриптизерский шест, черный зонт вращался на манер пропеллера. Это была уморительная комедия, сыгранная с очень серьезными лицами. Там я поняла, что талантливый артист найдет источник вдохновения в чем угодно. Утюг! Черт побери, как же я ценила иронию.

Джону тоже прекрасно давалась ирония, но в своем стиле. Все его спектакли, что мне доводилось видеть, были сколочены в жанре трэш-сюрреализма и часто отдавали еле уловимым конфузом: кажется, ничего особого не происходит, но почему-то все вдруг покраснели и хихикают. Все-таки, как провокатор он был очень одарен. В этот раз все тоже начиналось довольно невинно: Джон выскочил на площадку с дурашливым веселым танцем, заставил людей махать руками в такт музыке, что-то весело кричал публике. Стремительно стемнело; солнце зашло, и площадь вдруг утонула в мыльных сумерках. В полумраке терялись детали и краски. Сутулые фигуры зрителей превратились в большие валуны. Людей было немного: часть разбрелась во время паузы между выступлениями, а новые еще не подтянулись. Мне нравилось, как Джон держался на площадке: приветливо, легко, свой в доску парень. Энергичный, дружелюбный мальчишка в черной майке и черных шароварах: ни дать ни взять щенок лабрадора. И вроде бы, нечему здесь было удивляться (чего удивляться? пятнадцать лет на улице) – но все же я всегда с интересом наблюдала за тем, каким он был с людьми.