Татьяна Краснова - Лесная сказка

Неужели для того, чтобы перестать быть несчастной, ей нужно избавиться от «семейного счастья»? Пусть причина ее мучений необъяснима, ненормальна и неуважительна с точки зрения здравого смысла, но сами-то мучения настоящие – зачем же они нужны?

Лиза всегда была хорошей ученицей, потом примерной студенткой, потом перспективным молодым специалистом, и привыкла к тому, что каждая ипостась – сестры, дочери, подруги – открывает в ней положительные качества, – так зачем ей роль, проявляющая то отрицательное, мерзкое и низменное, что в ней, оказывается, есть? А Дима ни в чем не виноват, это у нее завышенные требования, которых она даже не в состоянии сформулировать. Значит, надо найти силы сознаться себе в поражении, в том, что семейные и вообще партнерские отношения с мужчинами – не для нее. Нельзя, наверное, быть одинаково успешной во всем.

«Не понимаю, что я делал не так? – недоумевал Дима, услышав, что Лиза переезжает. – По-моему, все у нас нормально. Может, ты просто устала? Мы могли бы, конечно, домработницу нанять на раз в неделю, но тогда с отпуском придется поджаться, сама понимаешь…»

Как она на самом деле чудовищно устала, Лиза поняла, оставшись наконец одна. Когда каждое утро вдруг оказывалось, что ничего не надо ждать, а можно просто жить – и сразу подхватывала волна радости, как тогда, в электричке.

«Пылесос можешь забрать, а кофемолку, телевизор и магнитолу я покупал, это записано». И Дима показывал тетрадку, раскрытую в нужном месте.

«Не надо, я ничего не буду забирать. – И, по неизжитой еще привычке отчитываться, Лиза объясняла: – Великанов из нашего отдела уезжает на Гоа и ищет подходящего жильца в свою квартиру. Там все есть, и пылесос, и кофемолка».

Лиза не любила обсуждать свое решение с родными, которые сразу начинали вставать на ее сторону и отыскивать в Диме всяческие недостатки. Этого совершенно не требовалось, это ужасно тяготило, но ни мама, ни Аня слышать не хотели о том, что их Лиза может быть в чем-то виновата: она непременно должна быть во всем права, она жертва, с ней обошлись несправедливо – как же иначе? Аня до сих пор никак не успокоится, и ее первый вопрос – о Диме, так же как у Светы – о работе.

А может, и вправду жаль, что все так вышло? Лиза даже приостановилась, переходя дорогу: чувство сожаления стояло комком в горле. Только Дима тут ни при чем. Тогда что? Может, зависть, что у Светы есть королевство, а у Ани – гнездышко? Но она же знает, что ей ни к чему ни то ни другое. Лиза продолжала доискиваться, дав себе команду: не врать, не притворяться – незачем.

И даже напрягаться не пришлось, это оказалось на поверхности: было жаль, что ни одна из сестер не спросила, как она сама, Лиза. Не как дела, или работа, или бойфренд… Боже мой, до чего наивно! Какой обиженный ребенок все еще сидит внутри.

Лиза прибавила шагу. Впереди, за большими старыми деревьями, показался родной дом, куда она, планируя лесной отдых, заглядывать не собиралась. Но теперь ее видели и Света, и Аня – значит, придется зайти, хотя бы для галочки.

Толкнула дверь – не заперто. Лиза громко позвала родителей, заглянула в комнаты, на кухню – никого. Даже кота Котангенса нет. Обычное дело: запирать, выйдя с мусорным ведром, в магазин или на минуту к соседям, у них не считается нужным.

На серванте сиротливо застыли фарфоровая балеринка, стеклянный шар, в котором, если его встряхнуть, идет снег, олененок с тонкими ножками, лающая собака – старые друзья, составлявшие компанию маленькой Лизе, когда она оставалась дома одна.

И это было куда лучше, чем отбывание времени в детском саду. Даже школа потом не воспринималась с таким ужасом. Наверное, потому, что там полдня – и свобода. А тут – заточение на целый длинный день, заранее вычеркнутый из жизни, в заведении с обманно сладеньким названием «садик». Первое понимание того, что такое свобода, пришло именно там, и тогда же Лиза уяснила, что свобода – это самое дорогое. Но неизбежными, как невкусные каши и неуклюжее пальто зимой, были коридор с запахом казенной еды из огромной кастрюли, ступеньки, ведущие в группу, спина уходящей мамы в окне…

И почему так тошно заниматься с воспитательницей – чем угодно, даже слушать, как она книжку читает, если то же самое так интересно дома – игрушки, книги, музыка, пластинки со сказками? Только осмысленно и не строем. Почему ее не могут оставить в покое, то есть дома? Лиза бы все точно так же выполняла… В садике почему-то все носятся и орут, и в группе, и на прогулке, и замолкают, только когда их начинают чем-нибудь занимать. А ее не надо занимать. Когда все уходят из дома, там поселяется особенная, никому не видимая жизнь, вроде той, что таится в полукруглом чердачном окне в доме напротив, за решетчатыми ставнями, откуда вылетают голуби.

Лиза устраивалась прямо на полу перед заветной дверцей в серванте – на полках с сокровищами лежали семейные фотоальбомы, мамины альбомы «Дрезденская галерея» и «Прага» – мама там была, значки и разные штучки из ее поездок, ракушка с окошком, за которым объемная фотография, вся их семья на Черном море. Все это были не просто вещи – они вмещали в себя истории, которые дремали и ждали Лизу. И даже в семейных снимках жили совершенно почему-то другие истории, о совершенно другой, счастливой семье. В мире, изображенном на них, происходили другие события – их можно было смотреть словно кино, листая страницу за страницей.

Картины в «Дрезденской галерее» делились на захлопнутые в самих себе и свободные. Какого-нибудь утыканного стрелами святого Себастиана с полуоткрытым ртом и закатившимися глазами надо было только поскорее перелистнуть. Ничего не могло произойти и на картинах Рубенса, кроме того, что Рубенс уже изобразил, – настолько он загромоздил их телами. А вот среди перистых деревьев и заманчивых руин оставалось пространство для Лизы. В прозрачных, выметенных голландских комнатах Вермеера и люди нисколько не мешали – какая-нибудь девушка, читающая письмо у окна. И вещи вокруг, метла, или корзина, или блюдо с фруктами, тоже жили своей тихой осмысленной жизнью и тоже не мешали – Лиза бродила там сколько угодно.

Книги занимали всю стену от пола до потолка, и если за ними неотрывно наблюдать – разноцветные корешки сами начинали присматриваться к Лизе. К некоторым рука никогда не тянулась, а к некоторым тянулась сама собой – тем самым, с пушистыми уголками, которые можно перечитывать до бесконечности… Правда, позже пришло открытие: никакие могли через время оказаться теми самыми – как будто сами знали, в какую пору к ней прийти и сбросить лягушачью кожу. А еще книги сами собой открывались на том месте, которое и стоило прочесть.