Александр Гронский - Газонокосильщик

Скорее всего, у меня было сотрясение мозга, но я не мог основательно лечиться. И тут с моей головой стали происходить странные вещи. При малейшей физической нагрузке я испытывал жуткие головные боли. Я никогда не жаловался на здоровье, а сейчас, стоило подняться на третий этаж, как в висках начинал стучать молот, будто им забивали железобетонные сваи, и мне казалось, что вены вот-вот лопнут от перенапряжения. Но самое печальное, что такие же головные боли стали преследовать меня и во время нечастых занятий сексом. Моя жена не могла понять, что происходит, когда в самый ответственный момент я хватался обеими руками за голову. А я боялся, что голова взорвется, будто пушечное ядро. Так мы перестали спать вместе. Я надеялся, что временно, но через полгода жена сказала, что так продолжаться больше не может.

Моя жена – мой нежный, добрый и терпеливый ангел! Она так похожа на мою мать в молодости, на фотографиях, где маме всего двадцать лет. Но терпению даже самого нежного ангела рано или поздно приходит конец, и меня убивает мысль о том, что я не оправдал ее надежд. Я оставил ей все – квартиру, машину с разбитым лобовым стеклом – и ушел в никуда. Изо всех сил я старался не выглядеть перед ней полным ничтожеством и дать ей шанс на новую жизнь без меня. Я даже подозреваю, что у нее появился к этому времени другой мужчина, но не стал устраивать сцен, потому что она заслуживает хоть немного счастья…

От позора и невыносимой безысходности я всерьез стал думать о том, как свести счеты с жизнью. И если бы существовал стерильный способ самоубийства, то непременно бы им воспользовался. Нажал на кнопочку – и нет тебя, как в компьютерной игре. Но, к сожалению, реальная смерть, а тем более самоубийство доставляют невероятные страдания близким. Отсюда невозможно уйти по-английски, и это очень погано. Одни хождения по моргам и запах разлагающегося тела чего стоят… Обязательно будут расследование, вскрытие, а моя жена такая впечатлительная, она просто не вынесет этого! К тому же десятки посторонних людей будут копаться в моей личной жизни и строить догадки… Ведь я по-прежнему производил на окружающих впечатление вполне благополучного человека.

Я стал думать, как свести счеты с жизнью поизящнее, и чтобы никто не смог заподозрить меня в малодушии. Я привел все свои бумаги и архив в порядок и даже сделал предсмертную фотографию, которую должны были бы нести перед гробом. По ходу придумал шуточную эпитафию: «Он прожил короткую, как оргазм жизнь…»

С тех пор, как Россию в прошлом веке потрясли революционные катаклизмы, процедура похорон и поминания стала такой омерзительной, что мне категорически не хотелось в ней участвовать. Тем более в качестве покойника. Все как будто специально продумано для обогащения кладбищенской мафии и запредельных мучений родных и близких покойного. Начиная с откровенного вымогательства со стороны похоронных агентов и отпевания в церкви усопших атеистов, заканчивая непролазной грязью на кладбище, дробью забиваемых в крышку гвоздей и опусканием гроба в могилу, наполовину заполненную талыми водами.

Я написал предсмертную записку с просьбой кремировать мое тело и не устраивать никаких похорон, а пепел развеять над морем. Над Средиземным. Потом «Средиземное море» я зачеркнул, поскольку для жены и матери это были бы лишние хлопоты. Записку скомкал, выкинул и написал новую, в которой указал, чтобы ни в коем случае после моей смерти не устраивали никаких поминок…

Но ведь если я оставлю кучу долгов, то все сразу догадаются о причине самоубийства. Да и потом это как-то неблагородно – оставлять после себя долги. Тогда я стал обдумывать, как застраховать свою жизнь на приличную сумму и невзначай разбиться на какой-нибудь старенькой машине, чтобы жена после моей смерти могла получить страховку. Но наши страховые компании оценивают жизнь в смехотворные суммы, а вероятность того, что их выплатят, крайне мала. Тогда я начал строить планы поехать в Чечню, в какой-нибудь гребаный Ирак или другую горячую точку планеты. Но и из этого ничего не вышло.

Однажды я встретил на улице старого школьного друга. Он был крайне удручен и печален. Оказалось, что его молодая жена, подающая надежды столичная актриса, от которой у него было двое детей, заболела раком и умирает. Я подумал: какая несправедливость – она умирает, но хочет жить, а я не умираю, но жить не хочу! Ее карьера была на взлете, ей сыпались десятки предложений сниматься в кино, но она поклялась: если выживет, больше никогда не станет сниматься, а будет заниматься только детьми. Через две недели ее похоронили. И тогда я вспомнил слова Вольтера о том, что нужно уметь с одинаковым мужеством переносить и успех, и поражение, и богатство, и нищету, и, может, даже жизнь, какой бы она ни казалась невыносимой.

Это принесло некоторое облегчение, но я не знал, что делать дальше. Я не представлял, каким образом начать новую жизнь в сорок пять лет, имея в активе, помимо астрономических долгов, только прогрессирующий геморрой. Да, больше всего мучений нам доставляют нереализованные амбиции, они разрушают изнутри, если мы не сумели вовремя их реализовать или похоронить.

Но неужели мои амбиции сильнее воли к жизни, которой, по большому счету, осталось и так немного? Да, я разорился и в одночасье остался без средств к существованию и без работы. Но так полстраны сейчас живет, перебиваясь с хлеба на воду! А многие попали даже в гораздо худшее положение, чем я. Что может быть хуже нищеты? Вероятно, только окончательная потеря здоровья и близких людей.

Вы знаете, что такое нищета? Это когда полгода чистишь зубы одной щеткой без пасты и ходишь зимой пешком в стоптанных летних ботинках, вместо того чтобы ездить хотя бы на трамвае. Когда на улице меня встречали старые знакомые и спрашивали: «Привет, как дела?» – я пришпоривал себя и, стараясь улыбаться, отвечал: «Спасибо, хуже не бывает!» Но все думали, что я шучу. А небрежность в одежде принимали за особый шик. Я и не пытался никого переубеждать, у меня не было желания тиражировать для посторонних людей свои проблемы. О подлинном положении дел знал только мой друг Мишка Пестров. Он в любое время дня и ночи безотказно давал мне деньги в долг и никогда не спрашивал их обратно. Но так не могло продолжаться до бесконечности! В последний раз, когда я занял у него 200 долларов, он словно почувствовал мое настроение и на прощание сказал: «Вань, ты только глупостей не делай. Приходи в любое время, я дам тебе еще…».

На следующий день я шел по Рождественской улице в поисках милицейской конторы, где мне должны были срочно заменить старый паспорт в связи с тем, что срок его действия истек, и теперь за собственное разгильдяйство мне грозил солидный штраф. В кармане лежали двести долларов, занятые у Мишки для этой неприятной процедуры. На углу рядом с продовольственным магазином ко мне пристал мальчишка лет двенадцати. Он подошел и жалостливо попросил немного денег. Я ответил, что у меня только доллары. Мальчишка оживился, и, выжимая из себя слезу, сказал, что у него умерли родители и вообще он очень хочет есть. Оставлять голодным несчастного пацана было не по-христиански, поэтому я обменял по грабительскому курсу 200 долларов, привел его в магазин и спросил, чего он хочет. Мальчишка сказал, что ему все равно, мол, что купите, то и съест. Но потом неожиданно выяснилось, что он был не один, а с двумя старшими братьями. Те тоже очень голодные и ждут его на улице. Я попытался рассмотреть через витрину магазина его «братьев», которые стояли на другой стороне улицы, слегка пошатываясь, и не были похожи на голодающих. Я понял, что меня разводят на еду, а до этого хотели развести на деньги, но все равно купил мальчишке килограмм докторской колбасы, буханку хлеба, кетчуп, печенья, творожных сырков и апельсинового сока. За все я заплатил почти шестьсот пятьдесят рублей и был этим крайне удручен, поскольку еще совсем недавно на такие же деньги мы с женой покупали гору продуктов, и нам хватало их почти на целую неделю. Однако на мальчишку не произвела впечатления моя щедрость. Он с нескрываемым пренебрежением буркнул мне «спасибо», очевидно, рассчитывая на другие формы сострадания, но пакет с едой взял и быстро ушел. А я остался рассматривать ценники на полках, показавшиеся мне безумными, и подсчитывать оставшиеся деньги. Я подумал: если меня обманули, пусть это останется на их совести. Правда, сам я теперь вынужден остаться или без нового паспорта, или без ужина. Но на кой черт мне новый паспорт, если я все равно не собираюсь долго жить? А так хоть какое-то доброе дело сделал. Может быть…