Елена Ларина - Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

– Что? – трепетно спросила я, с ног до головы покрываясь гусиной кожей.

– В какой октаве ты запоешь, если я, – он обнял меня сзади, убрал мои волосы в сторону, легонько поцеловал в забинтованную шею и сказал на ухо: – возьму смычок и…

– И?– замирая от любопытства, я оглянулась на него.

– Ты щекотки боишься? – вдруг спросил он с любопытством юного натуралиста.

Я расхохоталась, бессильно сложившись пополам на его руках.

– Здравствуйте, любезнейшая Тамара Генриховна! Туманский беспокоит. У меня к вам серьезный разговор.

Я проснулась и сонно на него посмотрела. Он сел на постели, поставил телефон на колени и повернулся ко мне спиной.

– Я тут агента вашего обезвредил. Какого? Который мне инструмент позавчера раскокал. Симпатичного такого, рыженького, с голубыми глазами. Не ваш агент? – деланно удивился он. И голосом утомившегося после работы палача сказал: – Да бросьте. Под пытками призналась.

Я фыркнула и закрыла себе рот ладонью.

– Нет. Позвать ее нельзя. – Он обернулся и свободной рукой притянул меня к себе. – Связанная лежит в чулане. Вещички ее соберите, если вам не трудно. Я за ними через полчасика зайду. Да, и билет ее обратный приготовьте.

Нет, если вы не дадите, я, конечно, могу ее повезти домой в футляре для виолончели. У меня их теперь два. Но ноги я ей еще не оторвал. Так что, боюсь, не влезет.

– Ну, хулиганье… – восхищенно проговорила я, когда он повесил трубку.

– Кто бы говорил… – ответил он, склонившись надо мной.

– Володь, – я заправила темную прядь ему за ухо, – скажи мне, откуда ты узнал, что у нее мой билет на самолет? Я тебе этого не говорила.

– Ты просто забыла, – небрежно сказал он и поцеловал меня в нос.

– Ты знаешь обо мне все? – упавшим голосом спросила я, внимательно следя за его реакцией. Он весело рассмеялся, закинув назад голову, и посмотрел на меня с нежностью мудреца.

– Всего ты сама о себе не знаешь… И потом, -улыбнулся он, – можно подумать ты знаешь обо мне только то, что я тебе рассказал. Что ты там говорила про мой гороскоп? А?

Я уткнулась носом ему в плечо. Секретного агента из меня не получилось.

– То, что ты ничего не умеешь, рассказывай кому-нибудь другому! – ледяным голосом сказал Туманский, собираясь на последний тур конкурса. – Это просто отмазка от собственной совести. Я могу тебе сказать точно – умеешь. Способностей у тебя – выше крыши.

– Откуда ты можешь знать? – воскликнула я.

– Я знаю. – Он злился, оттого что я не понимаю. – У меня были хорошие учителя. Кадыр на Урале. Потомок бурятских шаманов.

В отцовские экспедиции я ездил только из-за него. Поэтому я знаю. Как – не спрашивай. Объяснить не смогу.

– Но я же ничего не буду делать. – Я бухнулась на стул и скрестила на груди руки, как Наполеон на острове святой Елены. – Я просто хочу тебя послушать! Это же третий тур!

Зазвонил телефон. Туманский ответил и неожиданно протянул трубку мне.

Я с удивлением взяла ее. Кто мог мне звонить на эту квартиру?

– Да, – напряженно сказала я.

– Лина! Можешь мне объяснить, что у вас там за интриги? – заорал на меня из трубки забытый мною Антон Дисс.

– Я тебе ничего не могу объяснить! Кто тебе вообще дал этот телефон?

– Тамара Генриховна Шелест, – как непробиваемой идиотке ответил Антон. – Она меня уже задолбала. Неужели так сложно спокойно дожить до возвращения?

– Слушай! Ты можешь мне сюда не звонить?! – набрав воздуха, крикнула я и повесила трубку.

И пока успокаивалась и приходила в себя, услышала, как где-то позади меня Туманский тихо проговорил:

– Не может он тебе не звонить. Как будто сама не знаешь…

Я ошарашенно на него посмотрела. Он рылся в чемодане и взгляда моего не замечал. С усилием вытянув со дна партитуру, стал сосредоточенно ее перелистывать и добавил между делом:

– Но скоро у него обязательно получится… Некоторое время мы молчали. Я чувствовала, как между нами растет стена. Он нервно перелистывал ноты, и взгляд его становился совсем другим, отсутствующим, погруженным в глубины его музыкального сознания. Представить себе только такую несправедливость -я не увижу и не услышу его сегодня! Я так надеялась, что в запасе у меня еще один раз.

– Володь… – позвала я. – Возьми меня с собой.

– Кто о чем, а Шива о бане… – сдерживая в голосе раздражение, покачал он головой. – Твои способности – как граната в руках ребенка. Ты вообще не понимаешь, что ты делаешь. Тамара использовала тебя, как линзу для своей ненависти. Знаешь, даже мягкие солнечные лучи через линзу прожигают до костей. А я все чувствую. Мне мешает. Так что, пожалуйста. Ради меня.

– Я ничего не буду делать. Ну, честное слово.

– А ты уже все сделала, ангел мой, – он присел передо мной на корточки и сложил руки на моих коленях. И повторил: – Все что могла, ты уже сделала.

– Ты сам себе противоречишь. Ты же говоришь, что я ничего делать не умею.

– Дети тоже многого не умеют. – Он встал и начал собираться. – Поэтому их без присмотра не оставляют. Такого наделают… Вот как ты, например. Поэтому сиди и жди.

– Я все равно постараюсь отсюда выбраться, так и знай, – строптиво сказала я.

– Ну зачем ты мне это говоришь? – он остановился и посмотрел на меня с усталым упреком. – Ты же вроде девочка неглупая…

Он сосредоточенно переодевался. Черная концертная рубашка, которую я сама выстирала и отгладила, пока он занимался. Черные брюки. Начищенные до блеска туфли.

Мне не то что нравилось видеть его на сцене, я испытывала совсем другие чувства. Я ловила удивительный сюрреалистический кайф. На сцене я видела незнакомого мне человека. Только через несколько минут после начала музыки я начинала понемногу его узнавать и привыкать к тому, что это тоже он. Когда он играл, у него было такое лицо, что я понимала – это любовь. Он прикрывал глаза и полностью отдавался собственным чувствам. И было в этом что-то чудовищно интимное и до одури красивое. Я испытывала жгучую ревность к виолончели, потому что мне видно было, что он любит ее и чувств своих ни от кого не скрывает. Он вслушивался в глубокие звуки виолончели, и казалось, что она разговаривает с ним сама, а он просто вышел на сцену выслушать ее и понять. Ревность – разрушительное чувство. Но она была мне мучительно приятна, потому что подтверждала влюбленность. Ревность моя была ядовитой, как проявитель для фотопленки, проявитель моих чувств.

Лишиться этого – значит, лишить себя острых душевных переживаний. Чтобы лучше прочувствовать, что именно со мной происходит, мне нужно было смотреть на него со стороны. Для этого мне необходимо время, когда мы не вместе, не заняты обществом друг друга, когда я просто могу за ним наблюдать и таять.

И потом, все будут переживать и ждать результатов, толпиться на лестнице до самой ночи, курить и беседовать друг с другом. А я буду здесь сидеть до завтра и его не увижу?