Таня Винк - Забери меня с собой

– Я ем. Хочется…

Вот так она «съела» двадцать три яйца, потому как котик на двадцать третьем яйце отворотил нос от блюдца, и с того дня глазик стал очищаться от гноя. А в Катиной семье все это время происходили необратимые изменения. Наверное, изменения эти можно было остановить, направить в доброе, разумное русло, но Ирина закусила удила, и день начинался и заканчивался с грызни все по тому же поводу – разделу квартиры. Витя и Ира были уже при дипломах, уже работали, и Ирина заявила: подаю на развод и уезжаю к маме. Вечером, когда вся семья была в сборе, она позвонила маме и стала плакаться на судьбу – мол, жить негде, приеду к тебе, дорогая, и попросила прислать денег на дорогу. Катя, готовясь к экзаменам за девятый класс, вынуждена была все это выслушивать. Экзамены Катя сдала, но Витька за это короткое время похудел и почернел. Мама его за руку – и в поликлинику потащила, и там у Витьки обнаружили язву желудка. Мама тут же пообещала, что разменяет квартиру, но только после того, как вылечит его, причем сама. И вот она приступила к этому кропотливому делу: поехала к знаменитому травнику, привезла пакетики со снадобьями и каждый день настаивала и заваривала приятно пахнущие сборы и поила ими Витьку. Тот поправился, похорошел, и вот в один из студеных ноябрьских дней они втроем – он, мама и Ирина – сели в «представительский класс» с тарахтящим мотором и поехали к риэлтору. И очень скоро выяснилось, что без доплаты две «двушки» им не видать, как своих ушей, ну а денег папа не оставил. Это сильно разозлило Ирину, но она была довольна, что и Катьке-уродине высшего образования тоже не видать, как своих ушей. День за днем, неделя за неделей они смотрели квартиры и возвращались домой злые, как черти, с хнычущей Леной на руках. Лена же и подвела черту под просмотрами, потому как заболела ангиной. Еще одну черту подвела мама:

– Вот вам мое слово: вы пойдете в однокомнатную, а мы с Катей – в двухкомнатную.

Витя промолчал, Ирина Петровна потрепыхалась и примолкла – видимо, ей не сильно хотелось ехать к мамаше в знойный Казахстан, и она сидела с дочкой, будто воды в рот набрала. В конце февраля выпал снег, ударили морозы, и кот Мишка, которого Катя каждый день подкармливала бутербродами, показался ей весьма нездоровым.

– Пойдем ко мне жить, – сказала она, и он пошел, робко переступив порог квартиры.

Дома никого не было. Катя искупала Мишку, обмотав руки до плеч пришедшим в негодность пододеяльником, но Мишка почти не царапался – наверное, и правда заболел. Потом она накормила его яйцом с маслом, напоила молоком, и Мишка, едва доковыляв до Катиного дивана, рухнул со всех четырех лап на пушистый коврик. Его появление вызвало со стороны Ирины Петровны цунами негодования, и даже Леночка, кинувшаяся к Мишке с криком «ой, котик!», не смогла утихомирить свою мамашу. Люда же улыбнулась, погладила кота, прошептала: «Мишенька» и пошла к себе. Шесть дней Мишка только ел и спал. На седьмой день Катя вернулась из школы – а перед дверью в комнату семейства брата кучка… Не помня себя от смеси испуга и торжества, Катя все убрала, пол вымыла, Мишку погладила, сказала, что он очень умный кот, знает, где гадить, и на душе у нее легко стало. С того дня кучки на том же месте обнаруживались с завидной регулярностью, но никто про них не знал, потому как Катя приходила домой раньше всех.

Но однажды Катя задержалась в школе – надо было окна в классе вымыть, и, выходя из лифта, услышала истеричные вопли Ирины Петровны и душераздирающие крики Лены. Катя открыла своим ключом дверь – а посреди коридора в луже крови лежит Мишка. Рядом кухонный топорик валяется.

– Явилась, стерва! Все из-за тебя! – Ирина буквально выстреливала слова.

Схватив трупик за хвост, она распахнула настежь дверь, вышвырнула Мишку на площадку, вытолкнула туда же Катю и с грохотом дверь захлопнула.

Катя завернула Мишку в старую тряпку, которую Кузьминична дала, какое-то время посидела на ступеньках, не в силах остановить рыдания, а потом снова сунулась к консьержке – за лопатой. Вырыла на пустыре за гастрономом небольшую ямку, похоронила Мишку, но домой не вернулась, а пошла к Надежде Степановне. Та с вопросами не приставала, а Кате говорить вообще не хотелось – она выпила чаю с вишневым вареньем и села в гостиной читать Чехова, у Надежды Степановны было полное собрание его сочинений. Надежда Степановна устроилась в другом кресле с Солженицыным. В начале восьмого по потолку прошлись – это были шаги Витьки, а в начале девятого Надежда Степановна подняла глаза к потолку и прислушалась.

– Кажется, это твоя мама… Ну, давай… иди.

Дома был страшный скандал – орали все, кроме Кати.

– Вы не понимаете, животное в доме – это глисты! – Ирина натягивала на плачущую дочку комбинезон.

– Так его уже нет! – крикнула Катя. – Ты его убила! Ты убийца!

– Что-о?! – Ирина бросила дочку, схватила Катю за грудки, но Виктор тут же, одним резким движением, оторвал ее от Кати.

– Перестаньте! Замолчите! – Он припер к стене бьющуюся в истерике жену. – Ира, успокойся, хватит! – сказал и отпустил ее.

Воцарилась тишина, в которой даже Лена старалась дышать как можно тише. Несколько секунд Ирина сверлила мужа взглядом, а потом прошипела:

– Выбирай – или мы, или твой сумасшедший дом.

Снова тишина, слышно было только лязганье лифта.

– Мама, чего ты ждешь? Больше так продолжаться не может! – сказал Витя и, громко хлопнув дверью, скрылся в своей комнате.

Наверное, когда очень хочется, все получается. Через две недели они разъехались, Катя с мамой – в двухкомнатную в соседнем дворе – вот как повезло, школу менять не надо, – а Витька с кобылой и вечно орущей дочкой – в однокомнатную на другом конце города. Вещи помог перевезти Иван Андреевич, приехал с двумя грузовиками и кучей солдат, а сам переезд нисколько не напряг Катерину – главное, куклу Машу не забыть…

…Свой первый переезд она пережила в четыре года, и пережила тяжело. До этого, когда ей еще двух лет не было, семья тоже переезжала, но Катя этого не заметила. А в тот раз расставание с квартирой, к которой она успела привязаться всей детской душой, с комнаткой, ковриком на стене, разлапистым кленом-коротышкой за окном, зелено-бордовой скамейкой во дворе, маминым садом возле подъезда было очень тягостным – ее душа успела там пустить корни. В новом гарнизоне Катя еще долго спрашивала, когда они вернутся домой. Но они не вернулись, потому как то был не их дом, а их дома на планете еще не было. Тот самый гарнизон с кленом за окном и скамейкой недолго просуществовал в ее памяти, хотя успел стать родиной и местом, где прошло детство. Они снова переехали, и снова едва пущенные Катей корешки вырвали с мясом. Последующий оставленный дом вытеснял предыдущий, тоже претендуя называться «местом, где прошло детство», а потом еще один, и еще, и Катины «корешки», видя такое к себе отношение, усохли и отпали, а вместе с ними отпало фундаментальное, основополагающее для живого существа чувство родины, принадлежности к дому, семье и традициям. Чтобы окончательно не потерять себя, Катя, как слабое растение без корней, цеплялась за куклу Машу, но однажды, когда за ними уже приехала машина, в суматохе сборов Катя забыла куклу на подоконнике. Пропажу она заметила почти у вокзала, заплакала, попросила вернуться, но мама прикрикнула: