Сергей Аданин - Возвращение с Лоэн. Роман

Чем дальше Эйнбоу уходил по этой стезе, тем, однако, всё больше ёжился от неуверенности, что так всё и было. Он не привык быть легковерным и строго спрашивал с себя, «тормошил», понимая, что в подавляющем большинстве случаев истина даётся не сразу и не легко, даже если дорога к ней всего одна, и выбирать не из чего.

В любом случае вывоз такого количества сокровищ из колонии-резервата карался законом, – документом, позволяющим такой вывоз, может быть только разрешение метрополии. Однако метрополия через свою компьютерную сеть даже не «опознала» этих людей, а уж сокровища – тем более… Словом, чем больше размышлял доктор над всем этим, тем больше путался. Разум подсказывал ему: «не верь этим людям». Интуитивно же он тянулся к ним. Лоэн даже приснилась ему дважды за последние две ночи. И такой разлад в нём самом ещё больше разжигал его любопытство и желание доискаться сути.

Решая вопрос о свидании с Лоэн, доктор вышел на дознавателя из Департамента полиции Роя Мелли, в довольно высоком чине скапатора, который стал героем прессы, вскрыв саквояж «прекрасной дамы» и обнаружив там ценностей на огромную сумму. Поначалу скапатор отказывался предоставить доктору возможность поговорить с Лоэн в интересах больного, ссылаясь на то, что «подследственная» наотрез не хочет с кем-либо разговаривать кроме «председателя правительства» – об этом он сообщил доктору с усмешкой. Эйнбоу понял, что скапатор не в духе и просто не желает впускать кого-либо к Лоэн, чтобы лучше воздействовать на неё в интересах следствия. Он имел на это право. Вся сложность состояла в том, что и доктор имел право в интересах своего больного иметь свидание с человеком, который мог дать о нём дополнительную информацию – тем более, если к болезни его подопечного подследственная имеет, может быть, прямое отношение. Попытка проникнуть к Лоэн в обход скапатора не увенчалась успехом. Доктор задумался. Дело набирало обороты день ото дня. Несколько дней промедления, и будет поздно, доктор не получит той информации, которая могла бы вовремя помочь его подопечному.

Подогревало доктора и безотчетное желание вновь увидеть девушку и, как ни странно, нечто наподобие жалости к ней. Как-то эта жалость не вязалась с общим убеждением, что Лоэн – хищница, преступница, отравительница. После некоторого размышления доктор решил ещё раз и понастойчивее поговорить с Роем Мелли, разговаривать с которым было трудно, потому что он, под маской несерьёзности и своего особого права на Лоэн, легко отнекивался и «пристегнуться» к его доводам было невозможно – так же, как в намыленных башмаках делать упражнения на льду. Единственным в этой ситуации выходом было намекнуть скапатору о возможной связи между болезнью Джеральда и «способностями» подследственной. Что если бы связь эту удалось установить, то гораздо быстрее можно будет вывести его из состояния «психического анабиоза» и тем самым дать следствию ещё один шанс. Безусловно, Рой Мелли должен быть в этом заинтересован, казалось Эйнбоу. Сопоставление данных, полученных от двух людей, соучастников, продвинет следствие в каком-нибудь направлении. Со стороны Эйнбоу это в какой-то степени была уловка, расчёт на некомпетентность Роя Мелли в психотерапии, поскольку доктор интересовался не столько следствием, сколько «феноменом» Лоэн – исключительно, как он убеждал себя, ради его больного.

Лоэн уже несколько дней находилась не то в тюрьме, не то под домашним арестом. Из гостиницы аэропорта, где она провела первые часы после перелёта и откуда она увезла Джеральда в клинику, её препроводили в здание Департамента полиции, отведя ей довольно просторную комнату на одиннадцатом этаже – «со всеми удобствами». В комнате иногда селили командировочных, а иногда это был вариант «домашнего ареста», который практиковала полиция, если приходилось иметь дело с залётными нарушителями, не имевшими в Риносе «адреса». Ну не будет же полиция снимать им апартаменты или номер в гостинице, средств на это не выделено. Да и под присмотром они – куда денутся? Это не была тюрьма, это действительно было что-то вроде жилья, имевшего скудное убранство. Кровать, стол, два стула, шкаф. Оконная рама не была забрана решёткой, её можно было открыть и посмотреть вниз… В комнате не было ни компьютера, ни телевизора, ни радио, ни газет или журналов, ни книг – ничего, что хоть как-то могло скрасить вынужденное, а не добровольное пребывание в ней. В официальном постановлении по поводу препровождения Лоэн в это узилище было сказано, что подследственная помещается под «домашний арест», но, поскольку она является «прибывшей» и не имеет места проживания на территории Риноса, то временно помещается «под надзор».

Лоэн находилась в страшном волнении за Джеральда и не совсем понимала, что происходит. Она корила себя за то, что последние два месяца была занята только своими переживаниями, своей ностальгией по дому, которая приобрела масштабы болезни, и не замечала никаких перемен в Джеральде. Более того, она его просто изводила. Она не допускала его к себе, но и не отпускала и на полметра. Она «не хотела» его «здесь», на чужбине, она «хотела» его «там» – в их доме, на родине. Она словно уничтожала его «по кусочкам», желая, чтобы он каким-то образом поскорее вырвал их из Эннау. Ей казалось, что Джеральд, этот человек без Родины, не имеющий привязанности ни к одному месту в разбросанной по всему белому свету Теонии, не понимал её состояния, не мог облегчить её страдания хотя бы со-переживанием, хотя бы тем, что испытывал бы те же самые чувства, думая об их Доме, об оставленных мечтах, друзьях, делах, обо всей той атмосфере праздника, счастья, успеха, в которой она жила. Последний месяц она часто едва сдерживала себя, чтобы не обрушиться на Джеральда, который её отыскал в этих дебрях и спас, и от которого мало что зависело теперь, с яростью, с отчаянными упрёками. Она бросала ему в лицо самые обидные слова – в пароксизме своей ностальгии. Она устала смертельно, ей казалось, что она скоро умрёт, умрёт, так никогда и не увидев больше своего дома, никогда больше не испытает того счастья, которое у них с Джеральдом было, было – потому что это был их родной дом, родная стихия, родной Кантан. Всплески отчаяния сменялись безнадёжной тоской, унылой безответностью, бесчувствием. Она ничего не видела, и не замечала, как страдал Джеральд. Минуты, когда ему удавалось отвлечь её, «вытащить» на люди, были редки, за ними, как правило, следовал новый приступ ностальгии, упрёков. Никогда он не видел её такой. Такой безмерно уставшей и опустошённой. Никогда он так не любил-жалел её, как в эти последние месяцы ожидания случая, который бы помог им вернуться на родину, в Кантан. Он-то его считал Родиной – и потому что родился там, и потому что в доме, их доме, о котором так тосковала Лоэн, и для него были все радости. Лоэн как бы не понимала, что и им владеет такая же ностальгия, и он – на надломе. Просто он, забыв о себе, старался вытащить её из этого «огня» – как пожарный, бросившийся из последних сил за ребёнком в горящий дом. Его «стратегией» – теперь-то она это осознала – была ласка-терпение-терпение-ласка. И вот, когда случай представился, она воспряла. А в нём что-то «выключилось», надорвалось. «Спас „ребёнка“ пожарный, а сам – сгорел», – со слезами в глазах думала Лоэн.… Никогда у него не было столько бессонных ночей кряду, когда он неотступно думал о ней, пытаясь уберечь её от психического срыва, из которого она могла «не вернуться». Теперь-то она поняла, что он ловил каждый жест её, каждое дыхание, каждой прихоти её отдавался весь, весь… И ни разу не ответил ей тем же – обидой или упрёком. Яростной обидой – или гневным упрёком… Он был её тенью все эти долгие дни и ночи, и, может быть, именно поэтому она не замечала ни его стараний, ни его страданий. И он – молчал о них, молчал…