Наталья Костина - Все, что мы еще скажем

Зачем я кричал и бесновался, и брызгал слюной, и ненавидел ее остро, до рвоты, до темноты в глазах – когда все это, собственно, мне было уже все равно?!

Может быть, именно потому, что я стал вопить, она не засунула бутылку обратно, чтобы действительно употребить утром, а демонстративно откупорила ее, выкинула пробку в окно и, мерзко ухмыляясь, стала тянуть коньяк прямо из горлышка. Зачем я протянул руку и выдернул у нее эту бутылку? Да пусть бы пила, пока не захлебнулась! Или бросила пить – что маловероятно, но возможно – и родила бы ребенка, которого я считал бы своим… И не жил бы я сейчас в квартире родителей, потому что просто физически не мог оставаться там, где она до сих пор незримо присутствовала… И автоматом не случилось бы и остального: приезжей из какой-то нищей тьмутаракани, неудачно – или удачно? – повесившейся в дворницкой, и присутствия в моей жизни этой самой недоповесившейся – присутствия постоянного, незримого, но зудящего, как лишай под приличным костюмом…

Но я сделал то, что сделал: выхватил бутылку из рук жены и заорал, и она тоже заорала, и стала бить меня сумкой, и отнимать то, что стащила со стола приятелей, и… Наверное, я хотел затормозить, но… Еще больше я хотел, чтобы все закончилось – немедленно, здесь и сейчас! Да, прямо немедленно… сейчас же! Желание было настолько невыносимым, что только этим я и могу объяснить последующее, а именно: я не затормозил.

Я хотел убить ее – да и себя заодно. Уничтожить, растоптать, размозжить, сломать то, что было нашей совместной жизнью, что дошло до абсурда, до какого-то края, до точки кипения… Я уже не контролировал себя, настолько сильным было это желание все, все разрушить! – и машина, несшаяся на полной скорости, машина, чей руль уже не держали ничьи руки, не вписалась в поворот, ударилась о дерево, перевернулась и рухнула в глубокий кювет.

Она не была пристегнута и, как определил патологоанатом, умерла мгновенно. Меня заклинило искореженным железом, и я продолжал кричать – но уже от боли, а не от ярости. Наверное, я кричал, пока не потерял сознание: кричал в холодный осенний воздух, который лился сквозь вылетевшие стекла, в ночь, в глухое, затянутое тучами небо, кричал, еще не осознав, что я кричу в никуда… Что ее, которую я любил и ненавидел одновременно, уже нет рядом. И что ей тоже уже все равно, и не нужно мучиться выбором: бросать пить или жить как живется, не утруждаясь и не насилуя свою натуру, оставлять ребенка, зачатого в неизвестно чьей постели, или распорядиться его жизнью так, как сейчас некто распорядился ее собственной?..

– Вам помочь?..

Оказывается, я сижу в метро и хватаю ртом воздух… Тысячу раз прогнанный вентиляторами воздух подземки: немного затхлый, земляной, стерильный воздух норы огромного крота.

– Нет, спасибо… уже прошло.

Все прошло. Все проходит. Уходит. В никуда. Загоняется в подкорку. В воспоминания. В сны. В могилу сознания, в которой это все никак не может упокоиться навсегда…

И все это много лет продолжает возвращаться ко мне в снах: ослепительные фары встречной машины, режущий свист ветра в осколках стекол, запах мокрой, близкой земли прямо у лица… И ее тело, лепящееся ко мне бесформенным комом, и теплая стекающая кровь, и неизвестно куда девавшаяся бутылка коньяка, которую так и не найдут…

Она снится мне и в этой, родительской квартире, куда я сбежал от нее, уже мертвой, здесь, где она просто не имеет права находиться! Но она приходит, открывает своим ключом дверь, хлопает дверцей холодильника: достает бутылку. Потом садится за стол и пьет. Я слышу ее жадные горловые глотки и звяканье – и понимаю, что она сейчас выпьет все и будет совершенно пьяная. И сядет за руль. А я, обреченный, сяду рядом. Я, который даже во сне понимает, что все это – только сон. Что она уже никого не сможет убить, а я не смогу убить ее. Потому что я УЖЕ ее убил! И теперь ее нет! Нет! Она давно лежит в могиле, на которую я не хожу. Не могу. На которую я, пересилив себя, пришел всего один раз – уже одноногим невротиком, совершенно раздавленным известием, что в машине она была не одна. Не со мной. С ребенком, которого ни она, ни я не пожалели. Она – потому что думала не об этом, а я – потому что ничего о нем не знал. Однако если бы знал – изменило бы это хоть что-то?! Желал бы я знать ответ на этот вопрос…

Она приходит всегда одна – никогда с тем ребенком, который так и не родился, – и за это я ей очень благодарен.

– Тебя как звать-то?

– Жасмин…

– Ого! Жасмин! Так скоко тебя ждать-то можно, красавица моя Жасмин?!

Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, когда она делает шаг навстречу, но… мордобитие, похоже, откладывается: огромная Людка, вероятно, желает вначале выяснения изустного.

– Ну, чё, пойдем, девушка по имени цветок? – вопрошает она.

– Куда?

– Куда, куда… в жопу труда! Покажу тебе щас, как воровать надо!

Я не успеваю попятиться, и Людка неожиданно хватает меня под руку, но волочет не в темный угол, куда не добивает фонарный свет, как я ожидала, а прямо к парадному входу «Дешевочки», расцвеченному неоновой рекламой все с тем же вездесущим ушастым млекопитающим, которое у китайцев символизирует ловкость, а также и излишнюю самоуверенность.

Мне самоуверенности как раз недостает – и поэтому я в ступоре влекусь рядом, не делая никаких попыток освободиться, и только успеваю подумать: посреди торгового зала она начнет меня позорить, что ли?

– Привет! – одаривает Людка лучезарной улыбкой охранника.

В зале час пик: яблоку негде упасть. Центр торговой культуры рабочей окраины полон желающими поспеть к распродажам и поиметь «Дешевочку», в то время как «Дешевочка» в подсобке подсуетилась первая и уже поимела всех. Крупа, сахар и прочее с недовложениями красиво размещено на стеллажах, старые ценники на просроченной колбасе аккуратно залеплены новыми, милые девушки в торцах рядов завлекательно нанизывают на зубочистки нарезанные мельчайшими кубиками сосиски, а подтухшие мясо и рыба уже красуются в отделе кулинарии в виде гуляшей и форшмаков. Везде стикеры цвета вырвиглаз с надписями «Акция» и «”Дешевочка” рекомендует» и дым коромыслом.

Людка вцепилась в меня мертвой хваткой, и мы, как Шерочка с Машерочкой, прорезаем толпу, двигаясь в неизвестном мне направлении.

– Привет! – Людка еще раз ослепительно улыбается – теперь уже продавщице в отделе деликатесов. – Зая, свесь-ка нам грамм по триста буженинки и сырку с плесенью… поострее который. У нас с подружкой событие!

Пока моей спутнице на кончике ножа подают для дегустации требуемое, я пытаюсь потихоньку вытянуть свой рукав, но Людка хищно перехватывает его, а затем неожиданно сует мне в руки казенную корзинку: