Сергей Жарков - Москва навсегда. О нелюбви и не только

Золотарев забрался на подоконник, открыл шире окно, сел на начало карниза. «Все нормально, не скользкий. Точку опоры в позвоночник, ноги в стену, под карниз. Спиной прижаться к стеклу». Он уцепился маленькими, но сильными и ловкими пальцами обеих рук в карниз, и стал обдумывать движение. «Какое может быть движение вправо? Махать коленями? Я раскачаюсь и мне пиздец…», Золотарев скосил глаза вниз, там было ужасающе далеко до земли. «Нет, двигаться нужно задницей, черт побери!».

Он продвинулся на два метра вправо. Сзади за спиной заканчивалась выемка окна, впереди начиналось самое опасное. Его правое плечо уперлось в метровый простенок между комнатными окнами. Ему стало страшно. «Может быть, вернуться…» Он глянул вперед, внизу и впереди стояли московские дома, в которых горели окна, теплые и уютные, они дышали обывательской, мирянской теплотой, спокойствием, гладким течением, размеренной, спокойной семейной жизнью. «Зачем мне это надо было?» Он посмотрел вниз. «Нет, это сразу смерть, без вариантов, но об этом лучше не думать. Как двигаться? Лучше вперед по выбранному ритму. Или выбить окно? Но что я скажу? Подумают, что я алкоголик, сумасшедший… Но останусь живым. Нет… А ведь все так хорошо началось в Москве. Аспирантура, работа… И что… Я эту женщину видел два или три раза в жизни, я ее совсем не люблю. Что я делаю?! Хватит думать. Надо что-то делать. Еще минута, и я примерзну, теперь тише и осторожней».

«Главное – точка опоры, не терять ее, не терять…». Он продолжил движение, преодолел половину простенка и правой рукой наткнулся на обледенелость. «А вот это, кажется, точно мой пиздец». Обледенелость на карнизе была не толстая, сантиметра полтора-два, но его правая рука не могла найти ее края справа. Наконец нашел. «Сантиметров тридцать… если выживу, брошу пить…» – загадал он. Самое опасное было въехать ягодицей на обледенелость, потому что невозможно просчитать, что будет дальше: удержится он на ней или съедет вниз. «Так, что же делать?», Золотарев уже лихорадочно обдумывал новый ритм движения. «Нет, только не назад. Если упаду вниз, я уже ничего не узнаю. Ничего уже не будет для меня. Все кончится быстро. Тридцать метров. Мать только жалко… Столько для меня сделала… Кто еще вспомнит? Друзья, Никитюк, Жилин… Серега Стариков… на могилу будут ходить… А из девчонок кто? Да никто. Эх, сестренка, тебя не было рядом со мной, удержала бы… Так, не о том. Не сиди. Что делать? По-другому, надо не наехать на нее, а как в детстве на турнике, сесть сверху. Точно». «Теперь так же. Не останавливаться. Пока штаны не прилипли». Он снова сдвинул руку вправо и снова перенес себя вправо, оказавшись в проеме окон комнаты 1112. Он начал двигаться вперед, преодолев три метра карниза, в междуоконье 12-й комнаты. В самом конце он снова остановился, почувствовав себя обессиленным. До него дошло попробовать постучать в окно комнаты: «Может быть, не спят?» Он начал колотить правой рукой в окно. Но все было бесполезно. И тут ему пришла в голову еще одна мысль: «А вдруг и Эли нет в комнате, и она просто забыла выключить свет?! Нет, не может быть. Надо двигаться и не думать об этом… Так, так, успокойся, возьми себя в руки, будешь психовать, тебе крышка. Успокойся». Показалось уже близкое Элино окно. «Вот тут только не заспешить, только не заспешить!». И он заспешил, не в силах удержаться. «Окна открываются внутрь. До окна совсем чуть-чуть. Окно, окно!» Торсом он еще не прошел простенок, но правая рука уже дотягивалась до окна. Он постучал в окно. И снова стал двигаться. Вправо. Постучал еще раз, сильней, и снова сдвинулся вперед. И, наконец, придвинулся к окну Эли, заглянул внутрь. Между шторами он увидел Элю, лежащую на животе в халатике и наушниках на большой, двуспальной кровати. Она болтала голыми красивыми лодыжками и смотрела телевизор, где шла какая-то рождественская сказка. Она совершенно ничего не слышала, продолжала смотреть в тиви. Тогда Владимир вплотную придвинулся к ее окну и изо всех сил забарабанил в окно. Эля испуганно дернула головой, грациозно соскочила с кровати, приблизилась к окну, отдернула штору и почти лицо в лицо, через стекло уперлась взглядом в страшный взгляд Золотарева. На мгновенье ее глаза испуганно расширились, но тут же она скинула наушники и растворила окно. В Золотарева ударил безумный, мускусный запах женского тела.

– Ты с ума сошел?!!

– Ты не открывала дверь!

Она обхватила его за шею своими длинными красивыми руками и неожиданно сильно дернула на себя, прижала его голову к своей груди, втащила на подоконник.

– Ты сумасшедший! Ты что, это ради меня сделал? Ты сумасшедший! – Она прижимала его голову к своей маленькой груди, а он увидел ее красивые стройные ноги и белые трусики, там, где-то в начале халатных пол. Он сидел на подоконнике и чувствовал и видел ее тело, а она прижимала его к себе и гладила его обледеневшие волосы.

– Просто ты не открывала дверь! – выдохнул он, проникнув холодными руками в самую горячую часть женского тела, в угодья ее рук и подмышек, сжав их и ощутив, как Элино тепло входит в него, приблизил ее к себе.

Поезд, миновав Екатеринбург, въезжал в Зауралье, в Сибирь. Резко похолодало. На стеклах плацкартного вагона мороз вовсю разрисовал сказочный лес. «Такое только у нас может быть, на Урале и в Сибири», – думал Золотарев. Он лежал на верхней полке, смотрел вниз, на сидящего на нижней полке молодого киргиза. Прошлым вечером они поговорили с ним, киргиз рассказал, что мечтает завести отару овец в тысячу голов, а сейчас мотается курьером, возит товар. Какой, он не стал говорить, но обмолвился про травку. «И надо нам эти границы открытые, – думал Золотарев. – Ну ладно травка, а ведь и героин возят…» Потом его мысли вернулись к последним двум московским дням уходящего года. К Эле, к их безумному двухдневному роману.

Двое суток они почти не выходили из Элиной комнаты, и только Золотарев бегал к метро, к продавцу узбеку, торговавшему курицей-гриль, да за шампанским.

– У меня никогда не было так хорошо с женщинами, Эля, – откровенничал с ней Золотарев. А она нежилась в кровати в пеньюаре, черных шелковых чулочках, мурлыкала и покуривала ментоловые сигареты.

– Ты такой неутомимый и такие ласки делаешь, немногие мужчины на такое способны, – отвечала Эля. – Вот только худенький, тебе бы поправиться килограммов на десять. Хотя это и хорошо, на мой живот своим пузом не давишь, – смеялась она и хитро раскосыми серыми глазами поглядывала на Золотарева. – А я тебе нравлюсь?

– Да, конечно, у тебя отличная фигура!

– У меня грудь маленькая, – жеманно мурлыкала Эля.