Ник Ремени - Не плачь, любимая!

В моем сознании проносится спасительная мысль: «Значит, будем жить. Кто не отдал еще концы, уже не замерзнет».

Открываю дверку, смотрю в топку, где гудят, разрываются сухие хвойные полена, подползаю впритык к огненной пасти. Сижу у открытого огня, не отодвигаюсь от топки до тех пор, пока терпеть уже становится невмоготу. Боюсь, как бы из моего лица не вышла отбивная.

Закрываю дверку топки. По всему моему телу уже прошло спасительное тепло, появились силы. Я уже встаю с пола. Прижимаюсь к начинающему прогреваться кирпичу.

– Иван, – кричу Чубу, – поднимай людей, не давай им замерзать.

Чуб встает с нар, держась за них обеими руками, подходит к соседу Мише Молдавану.

Взявши друг друга под руки, они медленно продвигаются ко мне. Уступаю им место у печки, а сам, уже прогретый и окрепший, опять открываю дверку и забрасываю в жаркую утробу печки новые полена.

Огонь разгорается с новой силой. К дверке уже невозможно притронуться.

Накалился кирпич, где по колодцам движется дым и лишь потом по трубе выходит наружу. Печет даже через фуфайку. Широко расставив руки, я всем телом впитываю спасительное тепло.

Барак просыпается. Скрипят нары, раздается глухой кашель, хриплые голоса, шарканье ног. Напуганные холодом, заключенные пробиваются к печкам, которые уже облеплены чуть было не замерзшей братвой.

Печек разгорается все больше. Но к ним все равно нельзя пробиться. Их не хватает. Сильно много желающих прислониться к горячей кирпичной стенке. Каждый борется за свою жизнь. Тогда те, кто не смог пробиться к источнику тепла, находят спасительный выход. Они прямо на полу разжигают костры. Топят по-черному. Едкий черный дым медленно поднимается к перекрытиям, к тем небольшим отдушинам, которые предусмотрены проектом.

Бетонные потолки сначала теряют белый цвет, на нас падает уже не снег, а мелкие капли дождя, затем приобретают свой истинный серый цвет.

Иван Чуб и Миша Молдаван постепенно прогреваются. Но не хотят уходить от спасительного тепла.

Миша – среднего роста, ладно скроенный мужчина, которому, наверное, скоро стукнет полтинник. Он – местный, до того, как получил срок, работал в строительной организации.

Однажды не выдержал, избил наглого прораба за то, что жульничал, закрывая наряды.

Нанес ему телесные повреждения, которые привели к увечью. Вот и заработал срок.

Догадываюсь, что своим происхождением он обязан солнечной Молдавии или южным районам Украины. Об этом говорит смуглое лицо, темно-коричневые глаза, которые время от времени стреляют меткими взглядами в собеседника из-за постоянно опущенных ресниц.

Его некогда смуглое лицо сейчас напоминает кусок синего мяса. С трудом сгибаются некогда подвижные ноги. Он не может шевелить руками, пытаясь их заставить двигаться, они торчат в разные стороны.

– Мне уже снились теплые края, – объясняет он мне. – Ещё чуть-чуть и отправился бы в гости к Богу.

Несмотря на мое смелое предположение, Миша считает себя потомственным сибиряком, хотя старшие рассказывали ему, что еще его прабабушку вывезли из Одесской области. Она там жила в большом молдавском селе Липецкое.

Еще немного, еще чуть-чуть, – говорю ему, – мы бы все отправились в гости к Богу.

Если бы ты не проснулся, так бы оно и было. Считай, что на этот раз нам повезло, – говорит Молдаван, у которого зуб на зуб не попадает.

Возле нас уже возникла огромная толпа. Спасаясь от холода, заключенные пробиваются поближе к огню.

Плотный, высокий Федя Чмо пробирается поближе к печке, возле которой мы греемся с Молдаваном. Расталкивает мощными локтями промерзшую братву, которая не может противиться силе и массивной фигуре бывшего приемщика пушнины. Наглость – второе счастье.

– Куда прешь, Чмо? В морду хошь? – недовольно отрывает грудь от каменки Молдаван.

Он еще не успел прогреться. Но уже разрабатывает правую руку.

Федя невозмутимо продолжает пробиваться к печке.

– Спасение замерзающих, дело рук самих замерзающих, – отвечает он, продолжая нагло расталкивать более слабых заключенных, лишь бы прислониться к горячей поверхности.

Он боится отдать концы. Ему не хочется раньше времени сыграть в ящик.

Синий от холода Миша пропускает Чмо вперед, а затем с боку наносит мощный удар в скулу. Федя валится на окружающих, но упасть ему не дают. Его массивное тело вытаскивают из толпы и бросают на нары. Там он приходит в себя. Ругает Мишу и плюется кровью.

Федя никогда не наедается. Он испытывает постоянный голод. Его кожа болтается, как тряпка. Обвисают худые щеки некогда упитанного лица. Все свое существование Федя подчиняет утолению голода. Чтобы набить свою утробу, ничем не гнушается.

Появляются вертухаи. В их числе сержант Иванько, считай, мой земляк. Из соседней области. В теплых тулупах. Двигаются не спеша. Осматривают нары. Выявляют тех, кто не смог пережить слишком холодную ночь.

В барак медленно возвращается тепло. Он утопает в сплошном тумане из водяных паров и дыма. Братва уже немного прогрелась и пришла в себя. Считают потери.

Мы с Молдаваном, наконец, прогреваемся. Спешим к нарам Пети Трубы. Тревожное предчувствие не дает покоя. Почему он лежит, укрытый с головою одеялом. Хоть бы шевельнулся. Что ли?

Миша первым сорвал одеяло, сказал с дрожью в голосе:

– Труба, вставай!

Никакой реакции. Пытаюсь тормошить Петю. Ощущаю пальцами задеревеневшее тело. Говорю тихо Мише:

– Опоздали будить!

– Почему это Бог забирает хороших людей? А всякое дерьмо обходит стороной, – задается вопросом Миша, снимая с лысой головы шапку-ушанку.

– Это, действительно, несправедливо. Добрый, хороший человек замерз, а всякая мразь продолжает коптить небо.

Бригадиры оперативно сколачивают специальную группу. Братва идет вдоль нар, собирает жмуриков, выносит их к входным дверям в барак, чтобы потом, когда подгонят транспорт, отправить трупы в морг.

Таскают, как бревна. Головы лежат у одного на плечах, ноги – у другого.

Смотрим с Молдаваном, как выносят к проходу моего земляка путивлянина Петю Трубу. Пытаюсь двинуть ногами. Валенки вроде бы примерзли к полу, хотя он весь в лужах от растаявшей изморози.

Мы с Мишей почему-то не можем сдвинуться с места. Не можем оторвать взгляд от двух паханов, которые несут Петю Трубу. Создается впечатление, что несут застывшее изваяние со сложенными на грудях руками. Несут, как бревно. Ноги – у одного на плечах, голова – у другого. Как лежал на нарах, так и навечно уснул. Совершенно неподвижный. Только болтаются свисающие вниз лохмотья его шмоток.

Худой, длинный Труба постоянно жаловался на здоровье. На тяжелую работу и скудное питание. Еще вчера мы с ним и Мишей мечтали о настоящем черном хлебе, не о том, похожем на глину, что дают нам в лагере.