Юлия Добровольская - Смотрю на тебя

Мы снимали комнату в частном доме недалеко от моря – мы всегда останавливались у одних и тех же хозяев.

Дом, в котором мы жили, был окружён огромным фруктовым садом, и нам иногда предлагали собрать абрикосы или яблоки – для себя, сколько надо, а чтобы не платить за них, поработать немного на хозяев.

Как-то мы отправляли на чердак собранные яблоки – я подавала снизу корзины, папа поднимал их по стремянке, приставленной к фронтону крыши, к небольшой квадратной дверке в нём, а мама раскладывали их в соломе наверху.

Прошло какое-то время, а папа всё не появлялся мне навстречу. Я стала подниматься по ступенькам, с трудом таща нелёгкий груз. На середине пути я вдруг услышала мамины сдавленные стоны и хриплый папин голос. Он повторял всё время одно и то же – что-то вроде: «милая, милая моя, любимая, тебе же хорошо со мной?.. скажи, тебе хорошо?.. моя милая, я люблю тебя… как?.. скажи, как?.. я люблю, люблю тебя…»

Я спустилась с лестницы, пошла в нашу комнату и села на свою раскладушку. В душе царило полное смятение, а в голове мутилось, как при высокой температуре. Жар волной прокатился по всему телу, потом постепенно сосредоточился в одном месте – в паху – и пульсировал с частотой ударов сердца. Моя ладонь безотчётно легла между ног, словно желая прикрыть источник огня, загасить разгорающееся там пламя. Но вместо этого возникли совершенно новые ощущения – прикосновение вызвало судороги по всему низу живота, пальцы просились дальше и дальше. Я раздвинула ноги и положила руку в трусики – там было горячо и влажно.

Кончилось всё сладкими содроганиями, исходящими откуда-то из неведомых доселе глубин моего нутра.

Я пришла в себя, когда услышала, что на крыльцо кто-то поднимается. Вошёл папа.

– Что с тобой, – спросил он, – устала?

– Немного, – сказала я.

* * *

Мне часто хотелось, чтобы папа, купая меня, прикоснулся к тому месту, которое оказалось источником столь приятных, ни с чем другим не сравнимых ощущений. Однажды я набралась смелости и сказала:

– Погладь меня вот тут.

– Что это ты вдруг? – Удивился папа.

– Ну погладь. – И я положила его ладонь себе между ног.

– Ты понимаешь, что это такое? – Спросил папа, серьёзно глядя на меня.

– Мне приятно, – сказала я, – когда здесь гладят.

– И кто же тебя здесь гладит?

– Я сама. – Не стану же я говорить папе о наших с Пашей прошлолетних опытах!..

– Только сама?

– Конечно, только сама… но я хочу, чтобы ты…

– Нет, – сказал папа и вышел.

Больше он не купал меня с тех пор.

– Ты уже взрослая, – говорил он.

* * *

Я училась в десятом, когда мама покончила с собой.

Мне тогда сказали, что она умерла от удара, упав на цементный пол в ванной.

После похорон папа лёг в постель и закрыл глаза.

Он умирал несколько дней – просто лежал, не поднимаясь, не шевелясь.

Я трясла его, обливала водой, стаскивала с постели. Я кричала и ругалась грязными словами, слышанными во дворе, которые неуклюже произносила вслух впервые в жизни.

Я обвиняла его в эгоизме:

– Ты бросаешь свою единственную дочь, тебе плевать на меня, ты только эту гадину и любишь!

Я обличала:

– Ты всю жизнь пресмыкался перед ней, – я не могла произнести слово «мама», – а она ненавидела и презирала тебя!

Потом я меняла тактику. Прижавшись к нему, я ласкала его, целовала лицо и шептала:

– Я похожа на неё, ты меня любишь, а я люблю тебя, и буду любить, как никто не умеет, как ей и не снилось… я буду твоей женой, я уже взрослая и знаю, что мне нужно делать…

Мамина сестра, моя тётушка, тоже пыталась сделать всё возможное, чтобы вытащить его из состояния прострации. Но папа отключился от внешнего мира. Мы и не знали, слышал ли он нас…

Казалось, мне оставалось только или сойти с ума, или последовать папиному примеру.

Но в тот момент, когда кладбищенские работники прихлопывали лопатами землю на его могиле, рядом со свежей маминой, я вытерла горючие слёзы и решила, что единственный по-настоящему дорогой мне человек на этой земле бесстыдно предал меня. Я сказала ему:

– Ах, так! Ну и ладно, я вырываю тебя из своего сердца!

Но это была несусветная чушь. Папу я забыть не могла. Я и умершим-то его не считала: ну, ушёл куда-то… за своей любимой… Что поделаешь – его воля!

Я не умела долго обижаться. Тем более, на любимого папу.

Тётка увезла меня с собой в Питер, где я окончила школу, но поступать я приехала домой, в Москву.

Двадцать шесть лет тому назад

Мне понравился Антон. И мне очень захотелось понравиться ему.

Я вела себя с ним, как когда-то с мамой – заискивающе смотрела в рот и реагировала преувеличенно восторженно на всё, что он говорил.

Дора, улучив минутку, прошипела:

– Что ты перед ним пластаешься!

Я возмутилась:

– Но он мне действительно интересен!

– Женщина должна быть загадочной, – сказала она.

С этого дня началось моё воспитание Дорой. Теперь я слушала, раскрыв рот, уже её. Я оказалась способной ученицей, сама Дора это отмечала – дважды мне ничего не требовалось повторять. А в жизнь теорию я претворяла сходу. Вероятно, практика последних лет общения с мамой – а это было постоянное лавирование в напряжённой ситуации с целью удержать её в состоянии пусть хрупкого, но мира – эта практика, принятая подсознательно, благодаря инстинкту самосохранения, выработала во мне навыки мгновенного анализа обстановки, её оценки и выбора нужной тактики поведения.

Правда, меня несколько озадачивала необходимость «семь раз отмерить» – то есть, подумать, прежде чем сказать что-то или сделать – когда дело касалось отношений с человеком, который тебе небезразличен. Ну для чего, спрашивается, напускать на себя равнодушный вид при встрече с Антоном, если я рада этой встрече!

– Доступные женщины быстро становятся скучны мужчине, – увещевала подруга.

Что подразумевается под «доступной женщиной», я представляла себе весьма смутно, но наскучить Антону я уж никак не хотела.

Мы продолжали встречаться с Антоном и после отъезда наших тётушек. Иногда мы приходили в его театр. Антон позволял нам невообразимое: сидеть в глубине зала на святая святых творческого процесса – на репетициях. Иногда он приглашал нас к себе. Чаще мы бывали у него вдвоём, но порой и в компаниях – похожих на ту, в которой мы оказались впервые в его доме. Это были интересные, серьёзные люди, которые умели, тем не менее, из всего сотворить шутку, устроить неожиданный розыгрыш. Но и когда они вели свои оживлённые разговоры на темы, в которые мы не были посвящены, нам не становилось скучно. Да и Антон не позволял себе надолго пренебрегать нами. И, конечно же, нам, молокососам, льстило внимание взрослого человека и отношение на равных его коллег и приятелей.