Юлия Добровольская - Смотрю на тебя

Дора жила у родственников, но иногда ночевала у меня. Я теперь осталась одна в большой трёхкомнатной – старинной, как я всегда считала – и тоже совершенно московской квартире.

Однажды она спросила:

– У тебя уже был мужчина?

– Что ты имеешь в виду? – Не поняла я.

– Ну… ты уже спала с мужчиной?

– Да сколько угодно! Я с папой спала, когда мама уезжала.

Дорино лицо стало красноречивей любых слов или звуков.

– Ты что, серьёзно? – Сказала она после долгой паузы.

– Да, а что тут такого? – Я всё ещё ничего не понимала.

– Ты спала с ним, как… как женщина с мужчиной?

Я рассказала Доре, как я спала с папой.

Тогда её лицо отразило безысходную кручину, которая овладевает человеком при взгляде на скорбного головушкою.

– Ты что, полная дура или разыгрываешь меня?

– Я отвечаю на твои вопросы.

– Стой, ты что, не знаешь, чем мужчина и женщина занимаются в постели?!.

Моё детство

Когда мне было лет пять–семь, в подвале нашего дома жили дед и баба – дворник с дворничихой.

Они слыли пьяницами, но работу свою выполняли безукоризненно. Подъезд наш всегда сиял чистыми полами, подоконниками и стёклами огромных окон. Двор тщательно выметался и поливался летом, и песок в детских песочницах поутру представал в виде египетских пирамид в миниатюре. А зимой аккуратно расчищенные от снега и наледи дорожки исправно посыпались солью.

Пили дед и баба по вечерам, после работы, закрывшись в своей комнатке, и после этого уже не появлялись на люди. Разве только очень редко кто-то из них выходил в гастроном, что был в квартале от нашего дома. Он или она тенью проскальзывали мимо взрослых, частенько стоявших на крыльце в хорошую погоду, и мимо нас, детворы, играющей то в «штандер», то в «вышибалы», то в «казаков-разбойников». Со взрослыми они поспешно вежливо здоровались, а на нас не смотрели и старались поскорей миновать, хоть и знали, что вслед непременно полетят смешки и улюлюканье.

– Пьяницы! Пьяницы! – Кричали разгорячённые и возбуждённые игрой мальчишки, и некоторые девчонки подхватывали: – Пьяницы! Пьяницы!

Так они и звались – «пьяницы». Я даже не помню – знала ли их имена.

Мама тоже иногда презрительно что-то говорила о ком-то из них, или о двоих сразу:

– Эта пьяница…

Или:

– Эти пьяницы…

И далее, например:

– …никак не удосужатся поменять перегоревшую лампу на первом этаже!

Или:

– Эти пьяницы третий день не могут починить форточку на нашей площадке!

Я ничего не имела против них – ни двоих, ни по раздельности. У меня не получалось улюлюкать им вслед, а даже наоборот – хотелось защитить этих тихих, старающихся быть как можно незаметней, трудолюбивых и ответственных мужчину и женщину. Но я не решалась оборвать всеобщий гвалт и всякий раз, оказываясь свидетелем травли, изнывала внутри себя от жуткого стыда – за жестокосердных подростков перед этой парой, за «пьяниц» перед сверстниками и за собственное бессилие перед одними, перед другими и перед самой собой. Но это пришло ко мне чуть позже.

А когда они только появились в нашем подвале, в нашем дворе, ребята повзрослей как-то позвали нас, малышню, посмотреть, как дед с бабой… – далее следовал по-детски искажённый непечатный глагол в третьем лице множественного числа.

Мы подкрались к расположенному на уровне тротуара незанавешенному окну их убогой каморки. В ней стоял недавно выкинутый соседкой тётей Розой двухтумбовый письменный стол, пара разномастных обшарпанных стульев, этажерка и табурет с обломанным вверху, но живым фикусом – всё это тоже, вероятно, в разное время выносилось кем-то на помойку. В углу, напротив окна, висела белая раковина с чёрными язвами отбитой эмали, над ней из стены торчал начищенный медный кран. Под раковиной стояло ведро с крышкой, тёмно-зелёное в серо-перламутровых брызгах – совсем такое же, как большой кувшин у нас в ванной, из которого меня поливали в детстве, пока не появился душ – мятое и тоже с отбитой местами эмалью. Некоторые говаривали, что им доводилось видеть, как дед и баба писают в это ведро. Надо сказать, что «деду» и «бабе» навряд ли было больше тридцати пяти-сорока…

В поле нашего зрения попала часть металлической кровати с серым полосатым матрацем и две пары дрыгающихся на нём ног. Потом дрыганье прекратилось, мы ждали-ждали, но ничего больше не происходило, и мы разошлись.

После этого я ещё не раз участвовала в подглядывании за непонятными мне действиями, но, в отличие от остальных, ни восторга, ни просто интереса к происходящему не испытывала.

Двадцать шесть лет тому назад

– Ну да, – сказала Дора, – только у пьяниц и ханыг это не так красиво и романтично.

– А у тебя уже было… ну… с мужчиной? – спросила я.

– Тоже нет, – сказала Дора, – но к этому надо готовиться.

– Как это? – Заинтересовалась я.

– Изучать своё тело, узнавать, что ему приятно, а что нет, какое место наиболее эффектно, а какое следует прикрывать.

– Как это?..

– Раздевайся, – сказала она.

– Совсем? – спросила я.

– Совсем.

Я разделась, она тоже.

– Грудь хороша, – сказала Дора, – запомни, это твоё наибольшее достоинство.

– А я думала, – сказала я, – что она слишком мала, для того, чтобы быть достоинством.

– Не думаю, что Антону понравится коровье вымя! Он человек утончённый, а не мужлан какой-нибудь деревенский. Та-ак, – сказала она, поворачивая меня кругом, – попка у тебя тоже хороша: маленькая и аккуратная… талия в порядке… ноги… вот только не косолапь, следи за походкой. И не сутулься!

Дора показала мне приём вырабатывания правильной осанки и изящной походки – со стопкой книг на голове.

Потом она заставила меня беспристрастно и критично оценить её собственные достоинства и недостатки.

Я не могла быть беспристрастной, и тем более – критичной. Дора – моя подруга, единственная за всю мою жизнь подруга. Как я могу сказать ей, что у неё слишком короткие ноги и слишком узкие для её бёдер плечи?..

– У тебя здоровская талия, – сказала я.

– Дальше, – сказала Дора.

– И ужасно прямая спина, мне такой в жизни не сделать!

– Критики не слышу, – сказала Дора.

– Да у тебя всё так классно и правильно!..

– Ну, ладно – Дору, видимо, вполне устроил разбор её фигуры по косточкам в моём исполнении. – Переходим к следующему этапу. Гладь себя здесь, – сказала она и стала гладить свою грудь.

– Ничего…

– Давай я, – сказала она.

Когда гладила она, было щекотно. Ещё щекотно было по бокам живота, на шее и спине.

– Это твои эрогенные зоны, – сказала Дора.

– Угу, – кивнула я с понимающим видом.

Я удивлялась: откуда всё это может быть известно моей ровеснице, девчонке, как и я, игравшей чуть ли не до десятого класса в куклы? Девчонке, жившей вовсе не в столице, а где-то за лесами и долами – тогда мне казалось, что любой город, в который нужно ехать поездом, а не электричкой, это несусветная дальняя даль. Откуда в Ярославле можно было узнать обо всём этом ?..