Маша Царева - Несладкая жизнь

– Но как же я… Я же с ней… – лепетала Нюра, – это моя лучшая подруга… С самим Давидом Даевым… Она не может меня здесь оставить.

Словно в подтверждение этих слов из-за приоткрытой двери выглянула довольная Олина мордашка. Судя по ее томному виду и размазанной вокруг губ помаде, она только что целовалась.

– Нюрочка, прости, он говорит, что ты не можешь войти…

– Что? Как это?

– Иди домой! – велела Ольга. – Ты же не очень-то и хотела сюда.

– Но как же… Мы же вместе…

– Нюр, я ему понравилась. Он совсем не сноб, такой милый! Отправил куда-то своих моделек, все разговаривает со мной!

– Но прошло всего пять минут! Когда ты успела понять, что он милый?

– Все, мне пора… Завтра созвонимся!

Дверь захлопнулась.

Девушка в нелепых жемчужных бусах осталась на ночном бульваре одна.

– Не переживайте, – вдруг подал голос security, – ничего вашей подружке не светит. У него каждый вечер новая девушка. А иногда и не одна… Это же Давид Даев!

Что можно о нем сказать?

Давид Даев был богом, богом этого города, с недосягаемого Олимпа взирающим на суету, мельтешню и всеобщее болезненное желание казаться богаче и успешнее, чем есть на самом деле. Он был не из тех внезапно разбогатевших амбициозных детей безумных девяностых, которые еще вчера хранили накопления в старой наволочке, украшали наклейками «Street Racer» свои никудышные подержанные авто и за распитием друзьями «Клинского» пива мечтали о том, как когда-нибудь они будут рыбачить в Индийском океане, носить Ролекс и трахать девушек, клипы которых попали в ротацию Муз-ТВ. Он вырос в роскоши. Единственный сын миллиардера – поздний, долгожданный, – естественно, ему не отказывали ни в чем. Он не знал, что это такое – экономить, брать в долг, на что-то откладывать. Он не знал, что это – заработать свои первые деньги, купить на них что-нибудь самое-самое, заветное. Он не понимал, что одежда и обувь может быть иной, не той, к которой он привык. У него не укладывалось в голове, что можно жить где-нибудь, кроме трехэтажного особняка с мраморными лестницами. Первый автомобиль – алый «Ferrari» – ему подарили на десятилетие. Деньги были для него чем-то вроде воздуха – пусть все любят рассуждать о плохой экологической ситуации, все равно воздух есть всегда. Первой девочке, которая ему понравилась (ему тогда было восемь лет, а ей – и того шесть), Давид подарил диадему с брильянтами. Уже тогда у него была платиновая Visa с почти неограниченным лимитом – приставленные к нему охранники должны были только следить, чтобы он не купил оружие или наркотики (впрочем, уже в тринадцать лет он научился их обманывать). Когда Давиду было восемнадцать, отец открыл для него «La-La» – пора было покупать любимому сыну статус. Неожиданно он увлекся – впервые в жизни. Клуб стал знаменитым, и это была его единоличная заслуга.

Формально Давид Даев учился на экономическом факультете МГУ. На самом деле в университетских стенах его видели редко – слишком много времени отнимал клуб.

И девушки.

За двадцатилетнюю жизнь у него не было ни одной постоянной подружки. Не встретилась ему даже та, с которой он провел бы неделю, не погуливая налево. Девушки, девушки… Блондинки, брюнетки, темнокожие, русские, англичанки, шведки, на две головы выше него, дюймовочки, продажные, бесплатные, дорогие и не очень, редкие красавицы и так себе, прожженные и наивные, молоденькие и опытные, легкомысленные и с серьезными намерениями, из лучших семей и с рабочих окраин. Сам он называл себя girl-addict. Почему-то его образ действовал на противоположный пол как безотказный афродизиак. Еще не родилась та, которую он не взялся бы соблазнить, и стопроцентный успех был ему гарантирован. А к серьезным отношениям, крепкой связи он и не стремился.

Успеется.

В конце концов, ему было всего двадцать лет, и его предопределенное будущее было простым и сладким, как сахарная вата.

Во всяком случае, так казалось самому Давиду Даеву.

А в приволжском городке Углич розовые рассветы и пахнет ванилью. По утрам на набережной особенно хорошо – продавцы матрешек, ушанок и часов с советской символикой еще не разложили свои палатки, иностранные туристы еще не осветили фотовспышками купола главной достопримечательности города – храма на крови царевича Дмитрия, басовито гудящие белоснежные трехпалубные корабли еще не причалили к заросшей сиренью пристани. И только похмельный дворник дядя Валера, по странному стечению обстоятельств похожий на голливудского актера Николаса Кейджа, со свойственный всем хроническим выпивохам меланхолией сметает брошенные кем-то фантики огромной косматой метлой.

Настя Прялкина с самого детства любила раннее утро. Золотые летние рассветы, до краев наполненные птичьим гомоном. И осенние серые, когда влажный асфальт хрустит едва заметной корочкой тончайшего льда. Зимние рассветы похожи на ночь – не отличишь. А весенние так остро пахнут свежей землей, что почему-то хочется закрыть глаза и плакать.

С трудом разлепить веки, ополоснуть лицо ледяной водой из ковшика, опрокинуть чашку сладкого обжигающего кофе и выйти в еще не проснувшийся город.

Парадокс: большую часть жизни Настя Прялкина прожила здесь, в Угличе, но все равно для местных она навсегда останется чужой. Ее называли фифой, выпендрежницей, понтярщицей, на асфальте возле ее дома писали: «Катись в свою Москву, а то хуже будет!» Одноклассники высмеивали ее «ма-асковский» акцент, у нее так и не появилось школьных подруг. Она чувствовала себя инопланетянкой, застрявшей между двух враждебных галлактик.

Москва для Насти ассоциировалась с пропахшей борщами и домашним хлебом квартирой, бабушкиным голосом, громким и властным, застиранным байковым халатом, некогда темно-синим, с большими сочными розами и штопкой на кармашке. Халат Настя помнила отчетливо, бабушку – нет. Словно в Настиной памяти бабушкино лицо кто-то ластиком стер. В Москве она тоже ходила в школу – первый класс и половину второго. Кажется, у нее были друзья во дворе, кажется, она, как и все остальные, вырезала из бумаги кукол, играла в вышибалы и коллекционировала конфетные фантики.

Зато Настя отчетливо помнила тот день, когда они переехали в Углич. Груженая «Газель» долго тряслась по проселочным дорогам, Настю укачивало, подташнивало, мама гладила ее по волосам и скармливала ей «Театральные» карамельки. «Газель» остановилась перед темным бревенчатым домом, слегка покосившимся на один бок, и мама сказала, что здесь они теперь будут жить. Насте дом сразу не понравился, от него исходила какая-то мрачная опасность. Перед домом был заросший крапивой палисадник, прогнившее крыльцо недовольно скрипело, в сенях пахло плесенью, окна были засижены мухами.