Салли Боумен - Любовь красного цвета

Сегодня для нее не существовало ничего невозможного. Она могла прикоснуться к скале, и оттуда забил бы родник, она была в состоянии сдвинуть горы. Начать жить заново? Нет ничего проще! Излечить израненное сердце? И это возможно! Она могла сделать это одним мановением руки, едва пошевелив мизинцем. Еще никогда в жизни Джини не чувствовала в себе такой женственности и такого огромного заряда силы. Она взяла руку Паскаля и, подождав, ощутила, как эта ее сила перетекает в его ладонь.

– Когда ты узнала об этом? – спросил Паскаль.

– Мне кажется, что сразу. На следующий же день. В следующую минуту. Но мне хотелось окончательно во всем убедиться, вот я и не торопилась рассказывать. А вчера я сходила к врачу.

– Вчера? Ты должна была сказать мне об этом.

– Мне хотелось обставить все как можно лучше. Я хотела разбудить тебя и потом… – Джини положила его ладонь на свой живот. – Как ты думаешь, это – девочка? Или мальчик? Мне кажется, мальчик. Твой сын. А ты знаешь его возраст? Я знаю точно: шесть недель, два дня и… м-м-м, да, примерно пять часов. Ты ведь помнишь…

– По-моему, помню. – Паскаль улыбнулся. – Хотя, учитывая то, сколько раз мы с тобой… В понедельник? Во вторник? Утром? Днем? Вечером?

– В понедельник. При лунном свете. У нас будет лунный ребенок. У нас… – Джини умолкла, увидев слезы на его глазах. – Скажи, ну скажи мне: ты хотел этого? Ты счастлив? Ты будешь его любить? Или – ее? А меня? Ты любишь меня теперь? Ты веришь мне? И всегда будешь? Ответь, пожалуйста, ответь мне, Паскаль!

Паскаль привлек Джини к себе и прижал ее лицо к своей груди – там, где билось его сердце. Он ощутил мимолетную грусть. Она появилась и тут же ушла. А затем так же быстро его посетило ощущение собственной старости, вызванное разделявшей их дистанцией – и в возрасте, и в опыте. К счастью, оно оказалось таким же мимолетным.

– На какой из вопросов я должен ответить в первую очередь? Ответы на все потребуют слишком много времени, дорогая.

Линдсей всегда плакала на свадьбах и, разумеется, на похоронах. Теперь она выяснила, что не может удержаться от слез и на крестинах. Сначала ее заставили расплакаться чудесные слова, которые произносил священник, затем она пустила слезу, глядя на мирно спавшего младенца Макса и Шарлотты, а под конец – оттого, что, когда на ребенка брызнули святой водой, малышка проснулась и жалобно захныкала.

Наконец служба закончилась. Выйдя из церкви вместе с остальными, Линдсей вдохнула воздух, напоенный ароматом майских полевых цветов, и двинулась вдоль тропинки, окаймленной могильными камнями. Тут ее поймал Марков.

– Великолепно! – зашептал он. – Только не переиграй. У тебя снова тушь потекла, а нам нужно скрытое волнение. Вытри глаза.

– Пошел вон, Марков, – сказала Линдсей, – я сейчас не лицедействую. Убирайся.

Марков ушел. Линдсей вытерла уголки глаз салфеткой и укрылась в сторонке, в тени деревьев. Отсюда она стала наблюдать за тем, как участники церемонии крещения собрались на лужайке перед церковью, чтобы сфотографироваться напоследок всем вместе. Тут были все известные Линдсей друзья и соседи Фландерсов, а также ее собственный сын Том, которого ради такого торжественного случая насилу упросили надеть костюм, со своей подружкой Катей, повисшей на его руке, Шарлотта, баюкавшая очаровательную виновницу торжества, и отец семейства. Макс буквально лучился и выглядел неестественно длинным, худым, костлявым и чрезвычайно гордым. По какой-то непонятной причине худоба его едва не заставила Линдсей вновь разрыдаться. Она тихо всхлипнула и утерла глаза промокшей салфеткой. Из толпы, собравшейся у церкви, до ее слуха долетали возмущенные голоса, принадлежавшие сыновьям Макса. Они громко протестовали:

– Что, снова фотографироваться? Сколько же можно!

– Заткнись, Алекс! Стой спокойно.

– И из-за чего весь шум? Из-за какой-то глупой девчонки!

Линдсей улыбнулась. Она перевела взгляд на ряды надгробий, выстроившихся перед ней, и принялась читать высеченные на них эпитафии, датированные разными годами: 1714, 1648, 1829… «Горячо любимой жене», «возлюбленному мужу», «вдове», «дочери»… Это занятие почему-то успокоило Линдсей, и она утерла глаза.

Сфотографировавшись, толпа начала расходиться. Осталось лишь несколько гостей, остальные же отправились в дом Макса, чтобы выпить шампанского по такому торжественному случаю. Линдсей заметила высокую фигуру Роуленда Макгуайра. Он, как всегда, стоял с краю и беседовал с девушкой, в которой женщина узнала Майну Лэндис. Ее родители разводились, по крайней мере так сказала Шарлотта, и вскоре Майне предстояло вернуться вместе с матерью в Америку. Девушка была хрупкой и, судя по ее поведению, болезненно стеснительной. Роуленд, похоже, пытался извлечь Майну из ее скорлупы, однако его тактичность и обходительность не имели успеха. Девушка лишь изредка кивала головой и отделывалась односложными ответами. Вскоре Майну окликнула ее мать, и она с облегчением упорхнула. Роуленд остался топтаться на месте, не подозревая, что за ним наблюдают.

А ведь я могла бы подойти и заговорить с ним, подумала Линдсей. Как раз в данной ситуации я могла бы применить на практике советы Маркова. Мы могли бы затеять беседу о контрфорсах и колоннах, на пару разглядывать этот знаменитый норманнский церковный портал, вместе любоваться каменными статуями ангелов и святых, и он, без сомнения, объяснял бы мне, какой смысл заключен в каждой из них. Но нет – Линдсей отвернулась в сторону. Ей ни к чему этот самообман, и она нипочем не вынесет зрелище добренького Роуленда. Ничего из этого не получится, со щемящим сердцем думала она, ничего!

Постояв на месте, Роуленд снова вошел в церковь. Для чего? Чтобы еще раз рассмотреть ее архитектурные прелести? Или – помолиться? Только тогда Линдсей вышла из-под густой листвы деревьев и двинулась по какой-то коровьей тропе. Кажется, Шарлотта называла ее «шнурком королевы Анны» – так, конечно, гораздо красивее. Линдсей достигла старых выщербленных ступеней и вышла из кладбищенских ворот. В отдалении она увидела, как последние гости подходят к крыльцу Макса. Возле дома мелькали яркие подолы женских платьев, раздавались крики и раскаты мужского смеха.

– Ты плакала, – послышался сзади голос Роуленда Макгуайра.

Линдсей обернулась, прищурившись от солнца, и увидела его фигуру, возвышавшуюся над ее головой по крайней мере на тридцать сантиметров, его мужественное, загадочное и, возможно, чуть-чуть удивленное лицо.

– Да, плакала, – нерешительно ответила она, продолжая идти. Роуленд двинулся рядом. – Я сентиментальна, как ребенок.

– Это видно.

– И еще я люблю кукол, котят, жеребят и овечек. Когда моя кошка окотилась в последний раз и принесла целых восемь котят, я проплакала все утро. Это нехорошо, я знаю. Сегодня здесь никто, кроме меня, не плакал.