Паскаль Лене - Прощальный ужин

Память подсказывает мне, что тогда была весна. Каждую весну у меня за окном в створке ставня устраивала себе гнездо одна шумная воробьиная пара. По утрам я просыпался очень рано – то ли от их непрестанного чириканья, то ли оттого, что комната внезапно озарялась ярким утренним светом, поскольку мои маленькие квартиранты на протяжении трех месяцев заставляли меня держать жалюзи открытыми.

Я любил, сидя за своим рабочим столом, наблюдать за их деловитой суетой. Мне всегда казалось, что столь легковесные создания должны прилагать невероятные усилия, чтобы существовать. Замри они хоть на мгновение – и сразу станет очевидно, что это всего лишь снежные хлопья, которые мгновенно растают, стоит им коснуться земли.

Я как раз следил за воробьями, когда раздался звонок в дверь. Кроме меня, дома никого не было. Скорее всего, это был четверг, и, как обычно по четвергам я, должно быть, изнемогал от скуки над набившими оскомину загадками какого-нибудь латинского перевода. Я пошел открывать.

Ни гостей, ни писем я не ждал. Прихожая утопала во мраке. Я подумал, что это «заглянул поздороваться» отец, как он имел обыкновение делать, когда знал, что моей матери, его извечного врага, нет дома. Я не стал зажигать верхний свет: освещать пустое место не стоит, даже из вежливости. Машинально потянул на себя дверь.

Мне бы хотелось лучше помнить это первое мгновение, как хотелось бы помнить, скажем, момент своего рождения, но в памяти у меня осталось только исходившее от нее сияние, которое меня, как говорится, ослепило. Только гораздо позднее, уже через несколько недель, я осмелился, наконец, посмотреть на нее и увидел, что она высокого роста, что она блондинка и очень хороша собой. Еще позже мне было дано разглядеть ее лицо, ласковый от природы взгляд, который вызвал во мне такую сильную робость своей естественной нежностью, что еще долго-долго после того четверга я не мог поднять на нее глаз без ощущения, что я разглядываю ее помимо своей воли. (Глазам того, кому вот так, однажды, встречается Красота, открывается книга Судеб; перед ним в одно мгновение развертывается история его будущей жизни, история, написанная на языке, где каждое слово столь исполнено смыслом и показывает истину в таком ослепительном свете, что ни одно человеческое существо не в силах расшифровать даже первой фразы этого писания.)

Потом ощущение времени вернулось ко мне, и я с удивлением узнал голос тети Ирэн: «Ну что ты стоишь как вкопанный! Дай же нам войти!» Я посторонился, чтобы пропустить ее: какое-то мгновение мои движения оставались так же далеки от естественных человеческих жестов, как движения заводной куклы на музыкальной шкатулке.

На тете Ирэн было изумрудно-зеленое платье и шляпа с перьями. Она решительно не умела одеваться, моя нарядная и сверкающая, словно нарисованная для малышей фея, добрая, простодушная тетушка, которую, казалось бы, я так хорошо знаю и которая вызывала у меня снисходительную улыбку даже тогда, когда я был еще ребенком, но которая вдруг превратилась, вопреки всем законам логики, в настоящую волшебницу, сотворившую у меня в прихожей самое восхитительное чудо.

– А что, матери нет дома? – спросила она, уверенно толкая дверь в гостиную.

Я даже не подумал ей отвечать. Из моего горла, похоже, не вырвалось ни звука. Впрочем, тетю Ирэн это мало заботило: она и так знала, что днем матери дома не бывает. Тетя пришла, чтобы вернуть какую-то книгу. Она брала читать романы из нашей библиотеки.

– Оно могло бы и подождать, – призналась она, – но раз уж я случайно проходила мимо…

В том оглушенном состоянии, в которое повергли меня изумление и уже счастье, такое случайное совпадение показалось мне не более и не менее странным, чем необычайная предусмотрительность, надоумившая тетю захватить с собою книгу. Похоже, феи обладают способностью угадывать будущее или даже немножко мастерить его. Тетя тем временем успела вручить мне томик, дабы я поставил его на место, и направилась к выходу, и, значит, сопровождавшее ее лучезарное создание должно было вот-вот исчезнуть, а я все стоял, не имея представления, что могло бы этому помешать, поскольку не знал никаких творящих чудеса слов.

Так что тетя Ирэн, уже успевшая дойти до двери, сама повернулась ко мне и произнесла все тем же деланно непринужденным тоном, каким утверждала, что «случайно» проходила мимо:

– Да, я же не представила тебе Эллиту.

Нет, она не представляла мне эту «малышку Эллиту», гувернанткой которой являлась столько лет, сколько я себя помню, и чье имя отождествлялось в моем сознании с девчушкой, повторявшей правила грамматики или зубрившей таблицу умножения. (Таким образом, мне и в голову никогда не приходило, что эта вечная девочка учит основы орфографии и арифметики уже, пожалуй, добрых двенадцать лет: она выросла, если можно так выразиться, украдкой, причем этот потаенный процесс был тем более незаметен, что тетя Ирэн вообще избегала говорить у нас о своей работе «гувернантки» – дабы пощадить чувствительный слух маман, которая находила ее положение унизительным, сравнимым с положением прислуги.)

Девушка улыбнулась мне. Я почувствовал, как ее взгляд мягко обволакивает меня, словно какую-нибудь зверушку, которую ей дали подержать, и помимо собственной воли поддался этой буквально сразившей меня нежности.

Я даже не пытался скрыть своего волнения, которое, возможно, делало меня смешным в глазах Эллиты, так как в этот первый момент я думал о том, чтобы покорить ее никак не больше, чем о том, чтобы слетать когда-нибудь на Луну. Я неловко взял протянутую мне руку, скорее, едва дотронулся до нее, удивленный и как-то встревоженный тем, что эта рука оказалась вполне досягаемой. Девушка, конечно, заметила мое волнение. Вероятно, что-то в ней угадало неистовство моих чувств. И в ее глазах на миг снова появилось все то же нежное, подобное воркованью голубя свечение. То были мое первое счастье и моя первая любовь.

Я был в том возрасте, когда мужчины охотно хвастают своими любовными приключениями и успехами, но готовы скорее умереть, чем обнаружить или хотя бы просто признаться самим себе в настоящем большом чувстве: я словно пытался скрыть от себя свою собственную любовь даже тогда, когда, предавая себя во власть упоительных бессонниц, взывал к образу покорной Эллиты с надеждой, что на протяжении всей ночи она будет слышать мой голос.

Моя комната с полосатыми желто-коричневыми обоями, неказистым шкафом, коротенькими цветастыми занавесками и, наконец, с заменившим мне письменный стол карточным столиком, зеленое сукно которого, покрытое чернильными пятнами, превратилось в своеобразную огромную промокашку, казалась не слишком подходящим местом для визитов моей любимой. Однако ничего другого вместо этой банальной и безвкусной обстановки моего детства, которую я словно впервые увидел, оценив крохотные размеры комнаты и разношерстность мебели, у меня не было, не было даже в мечтах.