Барбара Брэдфорд - Так далеко, так близко...

Гораздо позже, через многие годы, я поняла, что он стремился превратить нас в одну семью, что он хотел полностью владеть моей матерью. Полностью и навсегда. Но разве могла она остаться с ним навсегда? Она была замужем за Лайэмом Дилэни, а он исчез где-то за океаном. Не получив развода, она никак не могла вступить в новый брак. Точно так же это было невозможно для Себастьяна. Такой возможности нет ни у кого.

И все же Себастьян старался объединить нас в тесный кружок, и в определенном смысле ему это удалось.

В тот вечер я, глядя на него, только и могла, что молча кивать головой, когда он говорил о лошадях, убеждая меня в необходимости научиться верховой езде. Будто под гипнозом, не говоря ни слова, я полностью подчинилась этому человеку.

Он заворожил меня.

Так это и осталось навсегда.

Тут в мои воспоминания и золотые грезы ворвалась Белинда, разогнав дорогих моему сердцу призраков по глухим уголкам сада.

– Вивьен! Вивьен! – звала она, поспешая по дороже и отчаянно размахивая рукой. – «Нью-Йорк Таймз»! Тебя к телефону!

Услышав это, я вскочила и побежала к ней. Мы сошлись в середине лужайки.

– «Нью-Йорк Таймз»? – повторила я, с упавшим сердцем вглядываясь в ее лицо.

– Да. До них дошел слух… слух о смерти Себастьяна. Они, кажется, знают, что вызывали полицию, что умер он при подозрительных обстоятельствах. Во всяком случае, какой-то репортер хочет переговорить с тобой.

Самая мысль о заголовках в завтрашних газетах заставила меня похолодеть. А заголовки, конечно же, будут. Умерла знаменитость, человек совестливый, сострадательный… величайший в мире филантроп. И может быть, он убит. Я содрогаюсь при одной мысли об этих заголовках. Пресса вывернет наизнанку всю его жизнь. Для них нет никого и ничего святого.

– Репортер хочет говорить с тобой, Вивьен, – настойчиво повторяет Белинда, беря меня за руку. – Он ждет.

– О Господи! – простонала я. – Почему – я?

– Почему я? – повторила я потом, вечером, глядя на Джека. – Почему на роль пресс-секретаря из всей семьи ты выбрал именно меня?

Он только что приехал к ужину, и мы сидим в моем маленьком кабинете в задней части дома, в его любимой комнате – теплой, уютной, со стенами, обитыми красной парчой и со старым персидским ковром. Он стоит передо мной, спиной к огню, засунув руки в карманы.

Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что-то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.

– Видишь ли, Вив, – собрался он наконец, – я и сам не знаю, почему. – Он опять покачал головой. – Нет, я вру! – воскликнул он. – Я – лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

– Но теперь ты – глава семьи. Не я, – запротестовала я.

– А ты – журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

– С ними могла бы поговорить Люциана. Все-таки она – дочь Себастьяна.

– А ты – бывшая жена, – выпалил он.

– О, Джек, прошу тебя.

– Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной-то едва может говорить, не то что с этими из «Нью-Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

– Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. – повторяю я.

Уже в детстве – ведь мы росли вместе – Люциана вечно куда-то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что-либо делать или она сталкивалась с какими-нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно – она мастерски плела небылицы. Ее отец как-то сказал мне, что Люциана – самая искусная лгунья из всех, известных ему.

– Как насчет выпить? – спросил Джек, вклиниваясь в мои размышления о его единокровной сестре.

– Да, конечно! – вскочила я. – Какая же я невоспитанная! Что ты будешь пить? Скотч, как обычно? Или стакан вина?

– Пожалуй, Вивьен, все-таки виски.

Я подошла к столу у двери, старинному, в грегорианском стиле, на котором стояли бутылки и ведерко со льдом, налила ему виски, себе, в виде исключения, водку и принесла все это к камину. Подав ему стакан, я снова села.

Он пробормотал «спасибо», отхлебнул янтарного цвета напиток и так и остался стоять, размышляя и сжимая стакан в ладонях.

– Ужасный был день, – сказала я. – Давно не припомню такого. Я никак не привыкну к мысли, что Себастьяна нет. Мне все время кажется, что сейчас он войдет.

Джек ничего не ответил, и отхлебывал виски, покачиваясь на каблуках.

Я наблюдала за ним, глядя поверх своего стакана, и думала о том, что он совершенно бесчувственный и лишенный сострадания человек. Во мне разгорался гнев. Он – он так холоден, холоден, как айсберг! В этот момент я ненавидела его, как иногда могла ненавидеть только в детстве. Его отца нашли сегодня мертвым. Умершим при странных обстоятельствах. А он держится так, будто ничего не случилось. И конечно, нет и намека на то, что у него горе. Меня поразила противоестественность этого, пусть даже между отцом и сыном никогда не было особой близости. Я же, погруженная в печаль, весь день пребывала в отчаянии, с трудом сдерживала слезы. Я оплакивала Себастьяна и еще долго буду его оплакивать.

Неожиданно Джек сказал:

– Труп увезли.

Я вздрогнула, услышав это:

– Ты хочешь сказать, что полиция забрала тело?

– Угу, – коротко ответил он.

– В Фармингтон? Для вскрытия?

– Точно.

– Я не выношу тебя такого! – воскликнула я, сама удивившись резкости своего голоса.

– Какого, лапочка?

– Ради Бога, перестань, ты знаешь, о чем я. Ты весь такой бесстрастный, циничный, жестокий. Наполовину это притворство. Меня не обманешь. Я знаю тебя на протяжении большей части твоей жизни, и моей тоже.

Он безразлично пожал плечами, осушил свой стакан, подошел к столу и налил себе еще. Вернувшись к камину, он продолжил:

– Этот детектив. Кеннелли, сказал, что завтра они вернут тело.

– Так скоро?

Он кивнул.

– Очевидно, медицинский эксперт успеет произвести вскрытие утром. Что ему нужно? Извлечь ткани и органы да взять образцы крови и мозга, и…

Содрогнувшись, я закричала:

– Хватит! Ты говоришь о Себастьяне! О своем отце! Неужели у тебя нет к нему ни малейшего уважения? Уважения хотя бы к мертвому?

Он как-то странно посмотрел на меня и промолчал.

А я продолжала.

– Если ты к нему ничего не испытываешь, это твое дело. Но запомни – я-то испытываю. И я не позволю тебе говорить о нем так безжалостно и цинично!