Кэтрин Стоун - Радуга

— Алекса? Ты здесь? Алекса?

— Кэт? — прошептала она и бросилась к двери. — Кэт!..

— Привет. — Сердце Кэтрин замерло, как только она взглянула в глаза сестры («Ах, Алекса, я давно должна была приехать к тебе!»). — Можно войти?

— Конечно. — Алекса распахнула дверь. — Кэт, здесь больше никого нет. Я родила девочку… и отказалась от нее.

— Знаю, Алекса. Я приехала извиниться. Я должна была согласиться с твоим решением и поддержать тебя.

— Как ты могла поддержать меня, Кэтрин?

Тон Алексы был грустен и смущен, но слова ее острым ножом пронзили любящее сердце Кэтрин, разбередив еще кровоточащую рану. Неужели правда? Неужели Джеймс открыл ее тайну Алексе? Неужели он нарушил торжественное обещание любви?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, ты знала, что я поступаю не правильно. Ты чувствовала, как трудно это будет для меня. Как ты могла это знать, Кэт?.. Хотя ты всегда была очень мудрой.

— Я вовсе не мудрая, Алекса.

— Но ты знала, даже не будучи матерью, как трудно отказаться от ребенка… — Алекса слегка покачала головой. — Ты почему-то знала.

— Нет, я не знала, — прошептала Кэтрин.

Она никогда не знала о материнской боли — только о дочерней. Но сейчас, слушая страдающую Алексу и видя ее полный боли взгляд, она задалась вопросом: а вдруг и ее мать страдала столь же глубоко? Неужели возможно, что и ее мать на самом деле любила свою дочь?

— Кэт, — тихо позвала Алекса и второй раз в жизни увидела, что прекрасные глаза любимой сестренки были полны слез.

— Я никогда не знала чувств матери, отдавшей своего ребенка. Но я знаю чувства ребенка, потерявшего свою мать. — Отвернувшись от сестры, Кэтрин подошла к окну, из которого открывался чудесный вид на розы, небо и море, но за пеленой слез Кэтрин не видела этой красоты; она едва слышала свои слова за оглушительными ударами собственного сердца. — Я знаю только о страданиях ребенка, потому что, потому что… меня саму удочерили. Я не твоя сестра, Алекса.

— Нет, ты — моя сестра! Я была там, Кэт. Я была в Канзас-Сити, когда ты родилась. Я увидела тебя в тот самый момент, когда тебя вынесли из больницы.

Алекса с поразительной ясностью помнила тот день. И еще она очень живо помнила, как отчаянно выплеснула ее душа: «Это не моя сестра! Я ее не хочу!» Но сейчас, в эту минуту, еще более отчаянно кричало ее сердце: «Я хочу, чтобы ты была моей сестрой, прошу, пожалуйста!»

— Ты моя младшая сестренка, Кэт, — ласково, виновато и с любовью прошептала Алекса.

Услышав в голосе Алексы нежность, Кэтрин повернулась к ней и продолжила:

— Нет, Алекса, я не твоя сестра. Я только хотела бы ею быть. Твоя настоящая сестра умерла.

— Нет, — спокойно возразила Алекса.

— Да. — Сердце Кэтрин наполнилось надеждой: сестра восприняла ее признание с грустью и нежеланием верить, без малейшего намека на облегчение, чего всегда так боялась Кэт. — У мамы случился выкидыш. Она зашла в отделение для новорожденных, надеясь обрести там мужество, чтобы рассказать тебе о происшедшем, но вместо этого…

Кэтрин рассказала все, что знала о том дне. Это была та же история, которую она услышала от Джейн и которую рассказала Джеймсу. Но сейчас, когда Кэтрин говорила о женщине, заявившей о своей любви к своему ребенку, но отказавшейся от него из-за какой-то загадочной опасности, в голосе Кэтрин звучало сочувствие, а не горечь. И теперь в ее сердце не было мучительных вопросов, на которые она прежде уверенно давала один жесткий ответ: мать меня по-настоящему не любила.

— А ты знаешь, как часто я задавалась вопросом: что, если я сама подкидыш? — тихо спросила Алекса, когда Кэтрин закончила свой рассказ.

— Ты?..

— Да. В нашей семье я была белой вороной. Ты, мама и папа были так похожи друг на друга — все одаренные, талантливые, а я…

— Ах, Алекса, но ведь все это было и в тебе! Ты тоже талантлива, и еще ты была такой красивой, такой уверенной, такой веселой! Я всегда тобой так гордилась!

— Правда? Ах, Кэт, а я так тебе завидовала!

— Завидовала… мне?

— Конечно. И из-за этой зависти я, кажется, всегда была очень жестока с тобой, — с тихим ужасом призналась Алекса. — Я не хотела, чтобы ты была моей сестрой. Разве ты не помнишь?

Кэтрин услышала в словах Алексы страх, что Кэтрин действительно помнит, и надежду на то, что она все забыла. Ей очень хотелось бы заверить Алексу, что она не помнит. Но начиная с этого дня и навсегда между ними не должно быть никакой лжи, даже если ложь будет продиктована любовью.

— Я помню, Алекса, — призналась Кэтрин. — Но я понимаю. Я была такой тихой, такой застенчивой. Ты, наверное, стыдилась, что я твоя сестра.

— Стыдилась? О-о, нет, Кэт, никогда! Я всегда считала тебя перлом, верхом совершенства, прекрасной принцессой. — Лицо Алексы исказила дрожащая, жалкая улыбка. — Ты, должно быть, почувствовала облегчение, узнав, что мы — не родные сестры.

— Нет!

— Нет? — «Даже сейчас?» — подумала Алекса, но спросить не рискнула. Вместо этого она попыталась очень спокойно объяснить свой поступок:

— Я люблю свою девочку, Кэт. И всегда буду ее любить. Я отказалась от дочери, потому что верю в то, что так лучше для нее, хотя это, конечно, хуже для меня. Я отдала ее и теперь чувствую себя так, словно вырвала собственное сердце.

Кэт слушала эту исповедь, и по щекам ее текли горячие слезы. То были знакомые Кэтрин слова — слова, выгравированные на замочке сапфирового ожерелья, оставленного другой матерью своему ребенку: Jе t’aimerai toujours.

— Меня успокаивает мысль, — продолжала Алекса, — что жизнь дочери будет наполнена счастьем и любовью. Она, вероятно, никогда не узнает о моем существовании. Удочерение было закрытым, а родители, может быть, никогда и не скажут девочке о том, что ее удочерили.

— А для тебя это имеет значение?

— Когда я держала малышку на руках, во мне вдруг вспыхнуло желание, чтобы ей рассказали. Я хотела, чтобы она знала, как я любила ее и что я всем сердцем была уверена: то, что я делаю, — во благо моему ребенку. Но я не просила, чтобы ей рассказали, и думаю, так лучше… потому что она никогда не станет меня ненавидеть.

«Или любить», — неожиданно подумала Кэтрин.

— Ты ведь ненавидишь свою мать, да, Кэт?

— Мне кажется, ненавидела. Сначала, но…

«Но сейчас, — подумала Кэтрин, — я почему-то хочу дать ей знать, что все понимаю. Хочу уверить, что жизнь у меня сложилась счастливо, как она и надеялась, что я выросла в спокойствии и любви».

— Кэт, если ты можешь простить ее, — тихо произнесла Алекса и еще тише добавила, точно молила:

— И если только это возможно, пожалуйста, прости меня.

— Простить тебя, Алекса? Это я должна просить прощения. Я, всегда так желавшая, чтобы ты была моей сестрой, сама оказалась очень плохой сестрой, когда ты во мне нуждалась.