Збигнев Ненацкий - Соблазнитель

Сотни тысяч больных аноргазмией женщин верят, что встретят мужчину, который их разбудит. Сотни тысяч женщин ждут Мартина Эвена – человека, который подтвердил бы их сны о мужчине.

Сотни тысяч мужчин считают себя Эвенами и думают, что в состоянии сделать счастливой хотя бы одну женщину. В пользу создания такого образа работали бы все правила игры: принцип стимулирования, идентификации и компенсации. Вы меня спросите: «Так почему же я не написал такой книги, а остановился где-то на полпути?». Я вам отвечу прямо: «Потому что не хотел». Я и так уже стал рабом одного своего героя и не желаю, чтобы еще один набросил новую петлю мне на шею. Давление читателей на автора такой книги было бы столь велико, что ему до конца жизни пришлось бы писать рассказы о том, как Мартин Эвен научил любви Ивону, Мариолю, Ясю, Ханю. Женских имен на свете так много…

Когда я пишу эти слова, меня мучает беспокойство. Да и какой хоть немного уважающий себя писатель рискнул бы сегодня писать о любви?

Известны эпохи, когда любовь была самой главной темой большой литературы. Сегодня эта тема табу, тема, презираемая серьезной литературой. Ею занимается только второразрядная и третьеразрядная литература. Возможно, это звучит парадоксально, но в эпоху усиливающегося интереса к сексу больших писателей перестала интересовать тема любви.

Обратите внимание на то, что ни один из героев Камю не умеет и не хочет любить. Не умеет и не хочет любить ни один из героев Кафки, Бруно Шульца, Беккета. Не умеет и не любит ни один из героев Джойса. Любовь блуждает на втором плане большой литературы, ее можно встретить у Сигала, у Коллет, у Саган и им подобных.

А ведь любой из писателей знает, что любовь является таким феноменом, который больше всего интересует и увлекает человека. Да, почти каждый из писателей – а я их знаю немало – постоянно говорит, что мечтает написать большой любовный роман. И даже пишет, имея такое намерение, но потом в его книге любви нет, хотя слово «любовь» произносится довольно часто, хотя там появляются мужчины и женщины, а некоторые из них ложатся в постель и говорят, что любят. Но на самом деле любви там нет, и если мы хотим показать любовь на экране, то должны обратиться к старым мастерам, к их знаменитым романам или экранизировать второразрядных или третьеразрядных писателей.

У меня на письменном столе лежит современная книга, в названии которой фигурирует слово «любовь». Мужчина отражается в женщине, как в зеркале, однако по сути дела она его совершенно не интересует, он без конца анализирует себя и свои мысли, но на самом деле ничего не чувствует и даже не испытывает желания к этой женщине.

Почему так происходит? Почему нет любви у Камю, у Кафки, у Шульца, у Джойса? Героем большой современной литературы является шизофреник или тип с шизофреническим дефектом. А такой человек не умеет и не способен любить. Его отличает аутизм и эмоциональная тупость. Он увлечен исключительно собой. Современный герой живет «для себя», а не «для других», как жили герои прошлых лет. Любовь же требует жизни «для других», требует заинтересованности другим существом. Как говорит Фромм: «Нельзя в действительности любить другое существо, одновременно не любя всего мира».

Один крупный литературный критик написал когда-то, что современный роман напоминает ему древние египетские росписи. Огромный фараон – бог, вокруг него маленькие людишки и полно символически-магических знаков. Другой, на этот раз молодой критик, воскликнул не так давно из глубины отчаявшегося сердца, что хотел бы прочитать книгу, в которой встретит обычного человека, с женой и детьми, и так далее, и тому подобное. Мне кажется, что ни один, ни другой не испытывали доверия к новым инструментам познания. Первый из них, возможно, узнал бы, что похожее на древнеегипетские фрески видение мира бывает именно у шизофреника – он один великий и вездесущий, а вокруг маленькие, ничего не значащие людишки, а также полно всевозможных магических символов, скрытых смыслов и двусмысленностей.

Второй убедился бы, что так называемый «обычный человек» в действительности не существует, поскольку каждый из нас является «каким-то», индивидуумом, запрограммированным иным генетическим кодом, сформировавшимся в различных условиях, с неодинаковой чувствительностью и эротической символикой. Конечно, это не значит, что не существует границы, которая отделяет индивидуальные личностные черты от патологии. Эту границу может определить не только врач, но и дилетант. Любой матери достаточно одного взгляда на своего ребенка, который вроде бы ведет себя как обычно, чтобы понять, что он болен. Возможно, она обратила внимание на заметный румянец на щеках или сильную бледность, усилившуюся подвижность или вялость? Термометр, как правило, подтверждает ее предварительный диагноз. Точно так же мы можем отличить у какого-нибудь человека его стремление к одиночеству, отсутствие любви к жене или любовнице, мучающие его подозрения, что вчера партнеры обманули его во время игры в карты, от больного, у которого количество этих впечатлений перешло в новое качество – у него начался аутизм, аффективная тупость и бред отношения. Давайте же признаем, что иногда граница между здоровьем и болезнью, между нормальностью и ненормальностью бывает неуловимой. Но герои «Постороннего» или «Падения» не являются «другими», индивидуально отличными от всех остальных. Это просто больные люди. Как дошло до того, что человек, который не умеет любить, человек, который живет только «для себя», мог стать образцовой моделью литературного героя?

Его отвергли бы Софокл и Аристофан, Овидий и Вергилий, не говоря уже о Горации. Его отвергли бы авторы «Легенды о святом Алексее» или «Песни о Роланде». Отвергли бы его Боккаччо и Петрарка, Гете и Мицкевич, Диккенс, Толстой, Чехов, Прус. Но мы приняли его почти без возражений и сопротивления, да, мы вознесли его на пьедестал.

Тридцать лет назад замечательный польский ученый профессор Мауриций Борнштайн опубликовал тезис о нарастающей шизофренизации мира. Этот тезис, как и многие оригинальные мысли, прошел у нас совершенно незамеченным. Возможно, время было неподходящим. Закончилась война, мы узнали правду об оккупационном кошмаре, концлагерях и преступлениях геноцида. Только шажок отделял нас от шизофренической действительности «эпохи печей». Да и какую опасность людям мог принести тезис о прогрессирующей шизофренизации, если мы только пережили «время презрения», в которое человек человеку приготовил самую страшную судьбу. Собственными глазами мы видели кошмар как из ужасного сна, словно перевернутую действительность, победу абсурда над разумом и сердцем, кафкианский мир оккупационных будней, попытку выбросить за борт не только «римское право», но и все общепринятые идеалы гуманизма. Того, что прошло, – нельзя было объяснить, используя этические критерии, которые нам внушали в детстве.