Ли Стаффорд - Сердце на двоих

Корделия почувствовала, что не может пошевелиться. Все в ней сжалось и сосредоточилось на сильных пальцах, сжавших кусочек спины, откуда по всему ее телу распространялись волны тепла. Она постаралась не замечать его объятия, внушала себе, что он просто демонстрирует ей, как следует наливать сидр, однако каждый нерв, каждая клеточка ее тела ощущали безумное, потрясающее наслаждение, разливавшееся от затылка до дрожавших ног. Она чувствовала, что стоит ей шевельнуться, и она рухнет, как марионетка, которую перестали держать нити.

Он ведь действительно руководил ею, направив ее руку так, что ни одна капля не пролилась мимо бокала.

— А теперь вам предстоит все это выпить, — объявил ей Гиль, ослабляя хватку на ее талии. Его явно рассмешила ее полная неподвижность. — Не стойте, как Венера Милосская, пейте!

Освободившись от удивительной, завораживающей власти его прикосновения, Корделия глотнула сидра, но сделала это слишком поспешно и сильно закашлялась. Сидр оказался куда более крепким, чем она предполагала.

— Я предупреждал, что эта штука здорово забирает, — рассмеялся Гиль. — А теперь ваша очередь, Мэдж, — он переключил внимание на жену американца-трезвенника, — докажите, что вам удастся не промахнуться!

Корделия изо всех сил старалась участвовать в общем веселье, но то и дело отвлекалась тем, что украдкой бросала испытующие взгляды на Гиля. Сознавал ли он, какое смятение внес в ее душу, думала она с укором. Может быть, его развлекало то, как она дрожала и деревенела при его прикосновении? И если он мог породить в ее сердце эту бурю чувств, не стремясь к этому, что же будет, если он всерьез захочет овладеть ею?

Уже давно она не испытывала никакого влечения к мужчинам. Последний год мысли ее целиком были заняты болезнью отца, а в те редкие минуты, когда можно было отвлечься, она посещала концерты или выставки в компании немногих чутких друзей. А до этого ее душой целиком владела живопись, и у нее никогда не было серьезных романов, таких, когда теряешь контроль над собою. И вот теперь оказаться столь восприимчивой к очарованию человека, которого она знала всего сутки и по отношению к которому испытывала по меньшей мере двойственные чувства — нет, положительно это было безумием. Это наверняка было вызвано воздействием яркого солнца, головокружительно чистого воздуха, всей удивительной и пугающе чуждой атмосферой, которая ее окружала.

Завтра же — назад к привычной цивилизации, пообещала она себе. По поручению Брюса и незнакомых ей Морнингтонов она попыталась вразумить Гиля и скорее всего потерпела неудачу. В любом случае, большего сделать она не в состоянии, так что не стоит оставаться здесь далее. Иначе она рискует потерять то, что, в конечном счете, ценит больше всего и что она всегда умело отстаивала — безмятежность духа.

Корделия проснулась еще до рассвета, разбуженная громким криком петуха. В этой деревне все держали домашнюю птицу, а также свиней и коз, вся эта живность зачастую жила прямо на первом этаже старинных деревенских домов. У большинства также имелись коровы, их то и дело можно было встретить на деревенской улице бредущими на пастбище или обратно в стойло под началом пастуха, вооруженного палкой.

Когда к дружному хору очнувшихся петухов добавилось позвякивание коровьих колокольцев, Корделия поняла, что заснуть ей больше не удастся. Вряд ли бы она заснула и при полной тишине, тек как на нее тут же нахлынули воспоминания о вчерашнем дне: полные величия горы, их безграничный зеленый покой; залитая солнцем деревня; дурманящая крепость сидра. Резче всего вспоминалась властная рука Гиля, лежащая на ее талии, гибкость его тонких пальцев… Она бессильно зарыла голову в подушку.

Вчера она вернулась в свой отель, буквально падая от усталости, напуганная всем тем, что с нею случилось, и в то же время в редкостно хорошем настроении. Она преодолела себя, свою усталость, пробродив весь день по горному бездорожью, где не может проехать ни один автомобиль. Гордость ее была удовлетворена, душа ликовала. Зато все мускулы отчаянно болели: к тому же, несмотря на все принятые предосторожности, на одной из пяток образовался нарыв, кожа на носу обгорела под солнцем, и мечтала она только о горячей ванне. Но превыше всего были гордость и восторг: она прошла по этому трудному маршруту. Как жаль, что с нею не было этюдника.

Впечатления настолько сильно переполняли ее, что сразу же после душа, расположившись в гостиничном номере, она стала по памяти делать зарисовки увиденного ею, торопясь, чтобы воспоминания не утратили свежести. И вот на бумаге появились цветущие заросли, вьющиеся по древним каменным стенам, рвущиеся ввысь горные пики и стаи хищных птиц, зависшие над их склонами… Давно она не рисовала с таким увлечением и самоотдачей и теперь испытывала то же чувство, что пришло к ней после вчерашнего похода: радость преодоления.

— Думаю, что вам следует поесть перед сном, — сказал ей Гиль вчера вечером после возвращения в Ла Вегу. — Что до меня, то я приглашен сегодня на ужин местным полицейским, и мне неудобно отказаться.

— Мы заказали себе ужин в Ла Веге, — вмешался в услышанный им разговор мистер Хэнк. — Так что нам доставит искреннее удовольствие, если вы, Корделия, разделите с нами трапезу Корделия согласилась, и вот, сидя за столом в компании радушных американцев, она слушала их бесконечные истории о путешествиях по всей Европе и о том, что завтра они отправляются посмотреть на горы Сьерра де Гредос, что неподалеку от Мадрида. Она силилась сосредоточить внимание на общей беседе, но мысли ее были далеко: то и дело вспоминала последний разговор с Гилем, состоявшийся перед их расставанием у порога харчевни.

— Завтра вы возвращаетесь на побережье, — сказал он тоном скорее приказным, чем вопрошающим.

Она выдавила из себя вежливую улыбку.

— Вы хотите от меня избавиться? В ответ он улыбнулся как-то задумчиво, быть может, даже грустно.

— О нет, Корделия, — ответил он. — Я бы с радостью провел с вами еще сколько угодно времени при условии, что вы не станете больше говорить со мной о наследстве Морнингтонов.

Вслушиваясь в интонации голоса Гиля, она вновь испытала невольную дрожь. Что влекло ее к этому человеку, несмотря на все ее усилия поставить барьер между ним и собою.

— Но ведь для этого я здесь и нахожусь, — сказала она, надеясь доказать ему, что осталась здесь лишь в интересах дела, а не потому, что на нее произвела неотразимое впечатление его личность.

— Тогда вам лучше уехать, — отрезал он и не оглядываясь зашагал по главной улице Ла Веги.

Чем больше Корделия думала над этими словами Гиля, тем яснее понимала, что в сущности он прав: надо уезжать. И сам Гиль, и непривычная среда, в которой она оказалась, нарушали ее жизнь, вносили в нее беспокойство. Откуда же это упрямство, затяжка решения? Она натянула на себя рубашку и джинсы и, инстинктивно прихватив с собой этюдник и карандаши, вышла на улицу, полную предутренней прохлады.