Авраам Иехошуа - Любовник

Увидев, что я вхожу один, она побледнела.

– Где он?

Я беру ее под руку. Она вздрагивает от моего прикосновения. Мы поднимаемся по лестнице, она идет, опираясь на меня. Я вытаскиваю ключ, открываю дверь, интересно, он еще здесь или выскочил через окно?

Хотя я и знаю, что дома никого нет, я звоню и жду немного, звоню еще раз и жду, звоню последний раз – нет ответа, звоню окончательно – никого, тогда я стучу – ответа нет.

Я вставляю ключ, звоню еще раз и открываю дверь. В доме темно, жалюзи опущены, словно все надолго уехали. Напишу коротенькую записку и уйду. Только сначала зайду в ее комнату, полежу немного на ее кровати и исчезну…

Звонят в дверь. Кто бы это мог быть? Снова звонят. Я не встаю, не хочется мне вставать. Если это почтальон, пусть сунет под дверь. Еще звонок. Настойчивый. Стучат. Может, встать? Как будто поворачивают ключ… Короткий звонок, и дверь открывается. Кто это? Вот он идет прямо сюда. Мамочка…

Но там кто-то есть… Дафи лежит на кровати, в комнате темно. Голова ее на подушке, светлые волосы разметались. Она одна в доме. Бежать уже поздно. Она увидела меня.

– Это только я, – пробормотал я, – думал, никого нет дома. Ты что, больна?

Но это Наим. С чего это вдруг? Папа и ключ от дома ему дал? Этот милый «палестинский вопрос» явно испугался, увидев меня, весь покраснел. Быстро бормочет, запинаясь:

– Это только я. Думал, никого нет дома, ты что, больна?

– Нет, я не больна… просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?

– Да… нет… не совсем. Я ищу его. Он еще не вернулся из Иерусалима?

– Нет… а что?

– Я хотел сказать ему что-то.

– Скажи мне.

– Нет, я не больна… – Она вся покраснела… натягивает на себя одеяло, может, она там совсем голая. – Просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?

Что сказать ей? Если узнают про ключ, мне несдобровать.

– Да…

Но ведь она узнает потом, что я соврал.

– Нет… не совсем… я ищу его… Он еще не вернулся из Иерусалима?

– Нет, а что?

– Я хотел сказать ему что-то.

– Скажи мне.

Она улыбается такой милой улыбкой.

Что сказать ей? Лежит передо мной в этой своей цветастой пижаме. Что сказать ей? Я люблю тебя. Всегда любил тебя.

– Старуха умирает… я пришел сказать, что ухожу…

– Откуда ты уходишь?

– Я ухожу с работы… у меня больше нет сил…

– Сил для чего? – Она насмешливо улыбается.

Эти проклятые вопросы…

– Сил ухаживать за ней. Она на самом деле умирает.

– Я думала, это она ухаживает за тобой… так папа рассказывал…

– С чего это вдруг? Неправда…

Я просто обозлился. И вдруг на меня напала какая-то слабость, перехватило дыхание. Ступни ее высунулись из-под одеяла, она выпрямилась немного, рубашка открыта… она без лифчика, и виднеется что-то нежное и белое, а две ее ноги снова скрываются.

Я весь дрожу внутренней дрожью… я убью ее…

До чего же он серьезен, этот мальчишка, умереть можно. Не перестает краснеть. И вообще он очень изменился. Вытянулся, и эта лохматая голова с кудрявой гривой, и эта одежда. Кто его приодел? Смотрит на меня таким пронизывающим взглядом, точно убить меня хочет. Рассматривает и изучает. Эти горячие арабские глаза, но что-то неясное в их глубине. Только бы не убежал так вдруг.

– Старуха умирает… и я пришел сказать, что ухожу.

Он с ума меня сведет. Тоже мне премьер-министр – в отставку уходит.

– Откуда ты уходишь?

– Я ухожу с работы, у меня сил больше нет…

Интересно, для чего нет сил? Можно подумать, он тяжело работал последнее время. Такой смешной, и до чего же серьезный и хмурый. Хоть бы чуть-чуть улыбнулся.

– Сил для чего? – улыбаюсь я ему. Видно, что мои вопросы злят его, но что же мне делать, иначе он убежит отсюда.

– Сил ухаживать за ней.

Вот свинья! Он ухаживает за ней. А папа рассказывал, что она заботится о нем все время, просто влюбилась в него.

– Я думала, это она ухаживает за тобой. Теперь он рассердился на самом деле. Обиделся.

– С чего это вдруг? Неправда…

Я сажусь на кровати. Его глаза горят. Голос хрипловатый такой, с милым акцентом. Еще немного – и весь вспыхнет. Бедняга влюблен в меня. Я знаю. Но боится за свою честь, эта их знаменитая честь. Надо удержать его, успокоить его раньше, чем он убежит.

– Может, присядешь на минутку, если у тебя есть время? Уволиться сможешь и попозже.

Наконец-то он улыбнулся. Ищет стул, но на стуле одежда. Подошел к кровати и сел сбоку. Пышет жаром на расстоянии.

Тишина. Я все время смотрю на него. Он сидит опустив голову, подыскивает слова.

– Что, занятия у вас уже кончились? – внезапно спрашивает он.

– Для меня.

Она ничего не понимает. И никогда не поймет. Как мне больно. Как я одинок. Живет с отцом и матерью в этом красивом доме. Лежит себе в кровати, и нет у нее никаких забот. Что она вообще знает? А она вдруг улыбнулась такой милой улыбкой. Я люблю ее все больше и больше. Можно ли надеяться, а вдруг все-таки есть надежда.

– Может, присядешь, если у тебя есть время. Уволиться сможешь и попозже…

Такая милая…

Я ищу, куда бы сесть. Стул около стола завален одеждой – кофточка, маленький лифчик, трусики, от которых у меня в голове мутится. Я решил подойти к кровати, сел на край, чувствую на расстоянии движение ее ног, что-то теплое, нежное. Глазами уткнулся в пол, смотрю на ее домашние туфли, в которых я тогда сидел у них, они уже немного поистрепались. Она все время смотрит на меня и улыбается. Чего она хочет? Лучше бы перестала, а то я еще поцелую ее так крепко, что она пожалеет об этой улыбке. Чего она хочет? Ноги ее шевелятся.

– Что, занятия уже кончились? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

– Для меня, – отвечает она, все еще улыбаясь, – меня исключили.

– Что? Исключили тебя?

– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.

– Как это – нагрубила?

И она рассказывает мне, что случилось. Странная какая-то, и правда ненормальная. Я уже обратил на это внимание.

– Так почему же ты не извинилась?

– Что я, с ума сошла?

Это тепло; которое исходит от нее, это порозовевшее лицо. Прозрачная кожа ее груди, ее груди, да, ее маленькие груди, которые выглядывают из прорехи рукава. Нужно набраться смелости, не отступать. Настал час. Самое главное – не прекращать разговор. А что будет, если я просто схвачу ее и поцелую? Что может случиться? Я и так уже уволился.

– Меня исключили, – говорю я, а он удивился, не верит.

– Что? Тебя исключили?

– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.

И я рассказала ему всю историю с начала до конца, а он слушает с таким волнением, словно я его дочь, пытается понять, но не понимает.

Но я и сама вдруг перестала понимать, что это я так уперлась. Теперь, когда я рассказываю об этом, все кажется таким бессмысленным.