Авраам Иехошуа - Любовник

Мы вернулись на склад. Кладовщик, огорченный и раздраженный из-за ожидавших его неприятностей, начал бросать нам снаряжение.

– Я еще покажу тебе, горит или не горит… – цедил сквозь зубы офицер, который никак не мог успокоиться, но внимательно следил, чтобы мне было выдано все, что положено: обмундирование, ремни, патронташ, три рюкзака, палатка, шесты и колышки, пять одеял. Я стою, оторопев, смотрю, как на грязном полу растет огромная куча вещей, которые мне ни к чему. А он стоит в стороне, серьезный, прямой как палка, слабый свет лампочки падает на его лысину.

Меня охватило отчаяние…

– Не нужно пять одеял… мне хватит двух. Теперь лето… осень… я знаю. Не холодно…

– А что будешь делать зимой?

– Зимой… – я усмехнулся, – что это вдруг – зимой? Зимой я буду далеко отсюда.

– Это ты так думаешь, – процедил он, не глядя на меня, с издевкой, презрительно, словно все время собирает против меня улики.

А тем временем молчаливый и хмурый кладовщик бросает на кучу посуду, покрытый пылью и жиром котелок, кинул и штык.

– Штык? Для чего штык? – Я уже начал смеяться каким-то истерическим смехом. – Идет ракетная война, а вы даете мне штык.

Но он ничего мне не ответил. Наклонился над штыком, взял его в руку, зажал меж коленей, вытащил из ножен, проводит по лезвию своим тонким длинным пальцем, собирает черное масло, с отвращением нюхает его, вытирает об одно из одеял, не сказав ни слова, засовывает штык в ножны и бросает его в общую кучу.

Я подписался под очень длинным перечнем, который занял две или три страницы. Свой личный номер я все время забывал, приходилось постоянно заглядывать в мобилизационный лист. А он уже знает его наизусть, презрительно подсказывает.

Потом я связал все в один огромный узел, кладовщик помог мне стянуть концы одеяла, а он стоит над нами и дает советы. С помощью кладовщика я взвалил узел на спину, и мы снова вышли в темноту. Время приближалось к полуночи, я иду, шатаясь под тяжестью узла, а он шагает себе впереди, лысый, тонкий, прямой, мертвая его рука в кармане, на плече планшет с картами, транзистор вещает ему прямо в ухо, и он ведет за собой личного, принадлежащего только ему солдата.

Он привел меня на оружейный склад, а я уже еле на ногах стою, меня тошнит от голода, вот-вот вырвет, хотя я ничего не ел. Во рту какой-то горьковато-кисловатый привкус. Узел на моей спине почти развязался, и вдруг я чувствую, что еще немного – и расплачусь. Просто зарыдаю. Около ружейного склада я упал на землю вместе с развязавшимся снаряжением.

Склад был открыт, там горел свет. Люди стояли в очереди, в большинстве это были офицеры, которые получали пистолеты или короткие автоматы. Он обогнул очередь, зашел внутрь, рассматривает ряды винтовок и автоматов, словно они его собственность. Потом позвал меня, чтобы я расписался за противотанковое ружье и две обоймы боеприпасов.

– Я никогда в жизни не держал в руках такое оружие… – сказал я ему шепотом, боясь рассердить его.

– Я знаю, – отозвался он неожиданно мягко, улыбаясь про себя, довольный такой блестящей мыслью – подсунуть мне базуку.

Теперь у меня было такое количество снаряжения, что я не смог бы сдвинуться с места. Но он и не собирался никуда меня дальше вести.

– Приведи в порядок обмундирование и сумки, а я пойду поищу машину, которая доставит нас на передовую.

И вдруг меня охватило какое-то неясное отчаяние, что-то передалось ко мне от этого стареющего офицера, который еще распространял вокруг запах одеколона.

– Вы решили убить меня, – прошептал я вдруг.

А он улыбнулся.

– Еще не слышал ни одного выстрела, а уже думаешь о смерти.

Но я упрямо и взволнованно снова повторил:

– Вы хотите убить меня.

И он, уже без улыбки, сухо отвечает:

– Приведи вещи в порядок.

Но я не двинулся с места. Что-то сломалось внутри. Какой-то дух сопротивления вселился в меня.

– Я уже полдня ничего не ел; если не поем хоть немного, совсем свалюсь. Вы уже и так двоитесь у меня в глазах.

А он молчит, даже бровью не повел, смотрит на меня высокомерно своим пустым взглядом. Потом вдруг сунул руку в свой планшет, вытащил два крутых яйца и протянул мне.

Час ночи; уже переодевшись в солдатскую одежду, с тяжелыми ботинками на ногах, я лежу под открытым небом, а ночной холод все усиливается, отяжелевшая моя голова покоится на сумке с одеялом и моей прежней одеждой. Под ногами базука, а вокруг разбросана белая яичная скорлупа. Со всей этой сбруей, покрытой поблекшими пятнами крови, я бы ни за что не справился сам, без молчаливой помощи рыженькой, которая пожалела меня. Она и сама страдала от этого офицера, который беспрерывно что-то приказывал ей, гонял по всему лагерю. Я лежу, а он мелькает передо мной, словно во сне. Теперь он безуспешно ищет машину, которая отвезла бы нас на юг, в пустыню.

В два ночи, уже отчаявшись найти что-нибудь, он вспомнил о моей машине и решил мобилизовать также и ее.

Я сейчас же вскочил, напрягся весь.

– Но машина не моя…

– Так чего ты волнуешься? Какая тебе разница?

И тотчас же послал секретаршу за новыми бланками. Я уже заметил – он без всяких колебаний берет на себя ответственность, уверенно подписывает любой документ. Дал мне расписку и взял машину.

– После войны, если вернешься, получишь то, что от нее останется.

Он сам пошел за ней на стоянку. Несмотря на дряхлый вид, она сразу же понравилась ему. Он повел себя как хозяин, поднял капот, проверил воду, масло, пнул ногой по колесам; бодрый как черт. Послал рыженькую, которая вся сжалась от усталости, найти краску и кисть, чтобы замазать фары, и она, старательная, как всегда, принесла большую банку черной краски. Он с удовольствием начал красить передние и задние огни, кладет подстилку на шоферское сиденье, отодвинул его от руля, чтобы было место для его длинных ног. Потом молча смотрел, как я складываю вещи на заднее сиденье. И вот мы тронулись в путь.

Держа руль одной рукой, он вел машину с истинным искусством. Я еще не видел шофера, который бы владел машиной с такой страстью. Управлялся с нею, как с женщиной, и с дорогой, и с другими машинами, которые обгонял и с левой, и с правой стороны, ловко маневрируя в темноте, при слабом свете фар, затененных краской, мчался между длинными колоннами везущих танки тягачей и грузовиков с боеприпасами. «Моррис» стал отважным в его руках. А я сижу рядом с ним, совершенно обессиленный, как будто воюю уже много дней, смотрю на его похожую на огурец макушку, на своего личного майора, который беспрерывно впитывает новости из транзистора; лицо его время от времени искажается.

– Что же там происходит?

– Воюют, – отвечает он лаконично.

– Каково положение?

– Очень тяжелое.