Авраам Иехошуа - Любовник

– Нельзя ли подробней?

– Скоро сам увидишь, – пытается он отвязаться от меня.

– Нас застали врасплох?..

– И ты тоже начинаешь ныть. Поспи лучше. И отключился.

Теперь я совсем одинок, еду на войну, положил голову на раму окна. Смотрю на сухие поля, выжженные летом, пот на моем лице высох, вдыхаю прохладный осенний воздух, медленно засыпаю и под шум мотора вижу сны, которые постепенно уносят меня в Париж, домой, я брожу поздно ночью по шумным улицам над Сеной, захожу в маленькие переулки, слоняюсь между освещенными кафе, лотками с каштанами, спускаюсь на станцию метро «Одеон». Чувствую запах подземки, сладковатый запах электричества, смешанный с запахом людских толп, проходивших здесь в течение дня. Смотрю на пустую платформу, освещенную сильными неоновыми лампами, и слышу гул поездов на дальних станциях, то приближающихся, то исчезающих. И вот прибывает поезд, я немедленно вскакиваю в красный вагон первого класса, словно кто-то меня втолкнул. В углу, среди немногочисленных пассажиров, я сразу же узнаю бабушку. Она сидит на скамейке, а на ее коленях маленькая корзиночка, и в ней несколько круассанов, [57]мягких, с золотистой корочкой, только что испеченных. Она осторожно ест их, собирает крошки, которые падают на ее клетчатое платье, старое нарядное платье. И меня охватывает огромная радость, радость встречи. Итак, сознание наконец-то вернулось к ней. Я подсаживаюсь, понимаю, что она не может сразу узнать меня, и поэтому тихо, шепотом, чтобы не взволновать ее слишком, говорю, улыбаясь: «Здравствуй, бабушка». Она перестает есть, поворачивает ко мне голову, рассеянно улыбается. А я каким-то внутренним чутьем догадываюсь: наследство она уже поделила, а сама сбежала и разъезжает теперь инкогнито по Парижу. «Здравствуй, бабушка», – снова повторяю я, а она сидит на своем месте немного испуганная, бормочет «пардон», будто не понимает иврита. Тогда я решаю перейти на французский, но вдруг забыл его, забыл самые простые слова. Мне очень хочется взять один золотистый круассан, я повторяю почти в отчаянии: «Здравствуй, бабушка, ты не помнишь меня? Я Габриэль». Она перестает есть, немного испугана. Но по лицу видно – она просто не понимает слов. Язык совершенно чужд ей, а поезд замедляет ход перед остановкой, я смотрю на название – снова «Одеон». Станция, на которой я сел в поезд.

Она быстро встает, укладывает круассаны в корзиночку. Двери автоматически открываются, и она выходит на платформу, старается ускользнуть от меня. Но вокруг почти никого нет, и я пристраиваюсь рядом, не отстаю от нее, жду, чтобы ко мне вернулся мой французский. Открываю перед ней стеклянные двери, поднимаюсь по лестнице, толкаю вертушки входов, а она улыбается про себя снисходительной старушечьей улыбкой, все время бормочет «мерси, мерси», не понимая, чего я хочу от нее. Мы выходим с ней на улицу, брезжит заря. Рассветный Париж, влажный, туманный, наверно, всю ночь мы проездили в метро.

И невдалеке, на тротуаре, стоит голубой «моррис», как и был – с закрашенными фарами, только израильский номер заменен французским. Бабушка роется в кошельке, ищет ключи. А я стою перед ней, все еще жду, чтобы французский вернулся ко мне, ищу хоть какое-нибудь спасительное слово. Ужасно хочется есть, я прямо исхожу слюной. Она открывает дверцу машины, ставит корзиночку с круассанами около себя, садится за руль, видно, что она хочет отделаться от меня как можно быстрее. Улыбается, как молодая девушка, к которой пристают, снова говорит «мерси» и включает зажигание. А я цепляюсь за уходящую машину, боюсь, что вот опять потеряю ее, засовываю голову внутрь, опираюсь о дверцу с открытым окном, говорю: «Минуточку… минуточку…» – и словно только одна моя голова начинает ехать.

Моя голова, прислоненная к открытому окну, высунулась наружу. В небе занимается заря. Поля исчезли, сменились песчаными дюнами, пальмами и белыми арабскими домами. Мы остановились, мотор молчит, застряли вместе с огромной колонной. Двухрядной. Грузовики, бронетранспортеры, джипы, машины командиров, гражданские машины. Вокруг гул от большого скопления людей. Офицер стоит снаружи и вытирает капли росы с переднего стекла. Вид у него после ночной поездки вовсе не усталый, только глаза немного покраснели. Я хочу встать и выйти, но что-то меня не пускает. Оказывается, когда я спал, он пристегнул меня ремнями к сиденью. Он подошел, чтобы освободить меня.

– Ты просто буйствовал во сне… все время падал на руль.

Я выхожу из машины. Одежда помята, я дрожу от холода, встаю рядом с ним, в желудке крутит от голода. Третий день идет война, а я не знаю, что там происходит. Прошло больше десяти часов с тех пор, как я последний раз слышал новости. Я смотрю на наушник, который все еще засунут в его ухо.

Что за подлость, даже новости не дает мне послушать.

– Что говорят сейчас?

– Ничего. Передают музыку.

– Где мы?

– Около Рафиаха.

– Что происходит, что нового?

– Ничего.

– Что будет?

– Сломим их.

Эти короткие самоуверенные ответы, этот гордый взгляд, обращенный вдаль, изучающий колонну, растянувшуюся от горизонта к горизонту, – словно именно он ведет ее. Теперь, когда я уже безраздельно в его власти, мне захотелось хоть немного узнать о нем, пробиться сквозь эту скорлупу спеси.

– Извините, – я слегка улыбаюсь, – я еще не знаю вашего имени…

Он смотрит на меня гневно.

– Для чего тебе?

– Так…

– Зови меня Шахар.

– Шахар… чем вы занимаетесь… вообще, в гражданской жизни…

Он озадачен.

– Для чего тебе знать?

– Так… просто так…

– Я занимаюсь воспитательной работой. Я чуть не свалился, так был поражен.

– Воспитание? Какое воспитание?

– Работаю воспитателем в колонии для несовершеннолетних преступников.

– Что вы говорите? Интересная специальность…

Но в нем не чувствуется желания продолжать беседу. Стоя рядом со мной, а я еще пытаюсь сказать что-то, он открывает одной своей рукой молнию брюк, вытаскивает свой большой член и пускает струю прямо перед собой на иссохшую землю, стоя все так же прочно, ноги раздвинуты, капли падают на мои ботинки.

А с грузовика, стоящего перед нами, за ним наблюдают солдаты – и их внимание он привлек, – кричат ему что-то. Шутят. А он ничуть не смущается, член его еще торчит вперед, он принимает вызов, поднимает в ответ руку, как бы благословляя их.

В большом военном магазине в Рафиахе я потерял сознание, совершенно неожиданно, просто так, стоя в очереди, среди толпы, осаждающей прилавки, в шуме транзисторов, около подносов с пакетиками какао и бутербродами, которые моментально расхватывают; запах еды наполняет помещение. Сначала выпала из моих рук базука, а потом упал и я, а он, наверно, испугался, что меня у него отберут, оставил группу офицеров, перед которыми о чем-то разглагольствовал, быстро подбежал ко мне и выволок наружу, под кран, положил головой в грязную лужу и направляет на меня струю воды. Я слышу, как он говорит собравшимся вокруг солдатам: «Это от страха» – и старается их разогнать.