Галина Шергова - Светка – астральное тело

Если лекцию слушали с интересом, Марго засыпала в тот вечер счастливая, с ощущением, что это она сама удачно изложила проблему и, более того, соавторствовала в научном открытии.

И вот ведь что: мало кто из коллег Марго в других клубах мог похвастаться таким массовым «охватом слушателей».

На заводе даже стало заведено обсуждать узнанное накануне.

Хотя, конечно, не всякий, как сказано выше, лектор способен был «сеять разумное», не оснащая сорняками сознание слушающих. Зал, как и сама Марго, ухватывал только соблазнительную неясность, и тогда назавтра, перехлестывая через охранный вал заводской проходной, шквал сенсационных научных догадок и слухов растекался по территории предприятия.

Так было с клеткой (или молекулой?). Но не в этом суть нашего пояснения. Суть его в первую голову в том, чтобы читатель понял: жизнь Марго была подвижнически отдана работе. Точнее сказать, служению идее. В этой жизни не было ничего больше. Кроме, разумеется, Швачкина.

Так что в «истории с клеткой» (или молекулой?) сошлись оба вектора Маргошиного существования: трудовое подвижничество и Швачкин.

По одной клетке (или молекуле?) можно воссоздать человека целиком!!!

Ведь это значит – Боже! – что можно пойти, скажем, в поликлинику, где Федору Ивановичу будут делать перевязку, и подобрать обрывок бинта с капелькой его крови. Нужна ведь одна (!!?) клетка. И все. В некоем институте для Марго сконструируют… полностью Федора Ивановича Швачкина.

Или еще проще: попросить уборщицу парикмахерской собрать волосы Федора Ивановича, когда его будут стричь.

Марго конвульсивно схватила тюбик с тоном и начала торопливо замазывать скулы в синей штопке склеротических сосудов, будто Федор Иванович, уже воссозданный, мог в любую минуту переступить порог ее комнаты. Как переступил его двадцать пять лет назад. Единожды.

Сказать, что Марго двадцать пять лет жила воспоминаниями той давней зимы, было бы неправильно. И слово «давняя» тут неуместно. Просто сам факт пребывания Федора Ивановича на земле, подобно некому существу, присутствовал в жизни Марго. Как положено существу, факт этот рос, был наделен возрастом – ему становилось пять, десять, пятнадцать лет. Двадцать. То есть детство, отрочество, юность, подход к зрелости. И в этом летосчислении двадцать пять лет были не давностью, а как раз порой цветения. Это существо сначала по-детски неумело и робко, потом все настойчивее и неотвратимее приводило самого Федора Ивановича в комнату Марго. Хотя сам Швачкин об этом понятия не имел и даже не догадывался.

Федор Иванович появлялся перед Маргошей в самых невероятных ситуациях.

К примеру, когда Швачкина избрали член-корром Академии наук, он, мирно храпящий в супружеской постели, оказывается, ехал в открытом автомобиле по Москве, а их всех окон, со всех балконов (как это было при встрече героев-челюскинцев или папанинцев) летели хлопья приветственных листовок, теплый этот снегопад обнимал могучий торс Федора Ивановича, стоящего во весь рост в машине, за которой двигался почетный эскорт. Федор Иванович не поехал домой.

…Механическая кавалькада остановилась у дома Марго, Федор Иванович вышел и, протянув к Марго руки, сказал: «Всем, чего я достиг, дорогая, я обязан вам. Я остаюсь здесь навсегда».

Трепещущая Марго взяла его руки в свои: «Да, дорогой, я знаю. Наша любовь всемогуща, наш брак заключен на небесах. Но, – она открыто посмотрела ему в глаза, – я никогда не разобью семью. Не нанесу рану вашей жене». – «Я знаю ваше благородное сердце». На глазах Федора Ивановича заблестели слезы.

Таким образом, пока Таисья здравствовала, соединиться они не могли.

Не подумайте, что Марго желала смерти Таисье – нет, нет, нет! – но Таисья многократно погибала при самых фантастических обстоятельствах.

В далеком Перу разражалось извержение гигантского вулкана, и потоки лавы замуровывали дома, машины, обращая их в циклопические скульптуры. Серый, небрежно вылепленный монумент опечатанной лавой Таисьи высился в центре погибшего городка.

В джунглях Юго-Восточной Азии наемники американского империализма обрушивали шквал напалма на беззащитную деревню, и пламя прежде всего охватывало выскочившую на порог хижины Таисью.

В таинственных пучинах Бермудского треугольника Таисья погибала десятки раз – на капитанском мостике пассажирского теплохода, и за штурвалом реактивного истребителя.

Но стоило Таисье принять одну из своих мучительных гибелей, как Марго проникалась к ней щемящей жалостью, ибо была по природе безгранично добра. Любой эпизод Таисьиной кончины завершался тем, что Марго начинала рыдать над кошмарной участью счастливой соперницы, желая ей безмятежного существования.

Благодаря этому Таисья проявляла удивительную живучесть – ни вздорности стихий, ни вооруженные конфликты ее не брали. И, входя в комнату Марго, Федор Иванович беспомощно разводил руками: «Я знаю ваше благородное сердце, дорогая»…

Реставрация человека по одной клетке (или молекуле?) открывала безграничные возможности счастья для Марго. Швачкин мог оставаться дома, а у Марго могла бы жить его модель. И тогда те давние дни в прибалтийском городке были бы ежедневны.

Вечером оттепель выдохнула на городок клубы тумана, ночью подморозило. Оттого городок проснулся искуснейше изукрашенным инеем. В вышивке, пряже, кружевах.

Казалось, городок кто-то ночью окунул в перенасыщенный раствор сахара.

Бювет минеральных вод, деревянное резкое здание, стоял на берегу непрочно замерзшей реки. Сюда в положенные часы собиралось приезжее население городка, так как было известно, что воды, если их пить, помогают не только при желудочных заболеваниях, но и ускоряют процесс выздоровления заболеваний двигательного аппарата путем погружения последнего в минеральную ванну. Все это точно и научно было известно всем, кто приезжал, ища исцеления.

Целебность вод была открыта давно, еще в предвоенные годы сюда съезжались со всей Прибалтики. Существовал бювет, ванная галерея. Однако санаториев в прежние времена не строили, не было такого в заводе. В 50-х годах над стайкой деревянных домиков с островерхими, длиннополыми крышами встал кряжистый пасынок древнегреческого Парфенона – всесоюзный санаторий для ответственных работников.

Когда Марго приехала в городок, санаторий был еще единственным, позднее профсоюзы возвели и свои дворцы, правда, их архитектура уже не следовала заветам зодчих античной классики. Марго, не будучи ответственным работником, а всего лишь концертмейстером областной Московской филармонии, в Парфеноне жить не могла и, как прочие больные, снимала комнату.

В Парфеноне обитал Федор Иванович, коксартроз тазобедренного сустава которого тогда только занимался.