Галина Шергова - Светка – астральное тело

Они шли сквозь оправленный в иней городок под небесами июльской синевы. Мимо беззвучно катили зимние велосипедисты – только тут видела Марго, как по снежным плотным дорожкам ездят люди на велосипедах.

Они шли и говорили не замолкая. И городок обступал их множеством своих радостных, праздничных подробностей.

Домики, почти касаясь земли скатами крыш, выходили навстречу, точно племя пестроперых петухов, растопыривших крылья. С крыши одного из домиков тянулось два желоба, обращенных к старой яблоне, цинковые руки желобов хотели поднять дерево к небу в знак приветствия.

Алую кирпичную глыбу костела по граням прочертили белые сверкающие линии инея – иллюминация, зажженная услугами зимы в честь их – Марго и Швачкина.

На мосту, возле чугунного изваяния Русалочки, их запечатлел местный фотограф. На хвосте Русалочки сидела ленивая белка с раздутым пузом: фотограф держал ее для жанровых съемок – отдыхающие за кормлением белки. Желающих хватало, белка ела от света до света, воистину не щадя живота своего…

Они шли и говорили не замолкая. Впрочем, говорил в основном Федор Иванович, разнообразно, как бы даже многоголосо. Марго же вплетала в его речь восторженные всплески междометий, как удары литавр в полифонию оркестра. Федор Иванович говорил вдохновенно. Данному обстоятельству были свои объяснения.

Швачкин уже заканчивал пребывание в санатории – Парфеноне. Эффективно ли было лечение – сказать трудно, но двадцать дней в обществе других отдыхающих в санатории оказались раздражающими, если не мучительными. Дело в том, что Федор Иванович мог существовать, лишь ощущая себя центром людского подобострастного внимания. Контингент же отдыхающих в санатории был таков, что внимание это тяготело к людям в зависимости от занимаемого ими в партикулярной жизни положения. Так что три замминистра, а не рядовой профессор Швачкин притягивали к себе сердца и уши. Переносить это Швачкину было особенно тяжко, ибо эта мерзкая несправедливость вызывала бунтующую ненависть: замминистры и тягаться с ним не могли в занимательности рассказов, интеллекте, эрудиции. А вот – на тебе! – могли не могли, а стоило кому-то из них произнести никчемнейшую фразу, слушатели Швачкина тут же поворачивали туда головы, как переключенные рычагом.

Марго оказалась идеальнейшим слушателем истосковавшегося швачкинского красноречия. Ее восхищала каждая фраза, каждая интонация. И Федор Иванович воскрес.

Накануне своего отъезда в Москву Федор Иванович пригласил Марго в ресторан. Зодческая стилистика ресторана была адекватна бюветной: та же деревянная резьба, одноэтажность. Видимо, таков был почерк создателя этих двух заведений, одно из которых насаждало лечебный аскетизм, другое звало к антидиетическому совращению плоти. В конструкции интерьера схожесть объектов опять-таки утверждалась. Круглый зал ресторана был обнесен галерейкой, на которой размещались столики. Но могли размещаться и краны источника. Центр был свободен. Можно было танцевать. А можно было и фланировать с кружками минерального питья.

Они пришли, едва ресторан открылся, – Федор Иванович хотел успеть выспаться перед утренним поездом. Пришли рано, и зал был пуст. Он был подарен только им.

– Так! – Федор Иванович вперился в строй блюд, обозначенных в меню. – Начнем с грузинского блюда «стендали»? Как вы?

– О, разумеется! – поспешила Марго, с ужасом обнаруживая в себе ресторанное невежество: она и слыхом не слыхала о таком блюде. Сациви – знала, ткемали – знала. Но – стендали? Однако звучание слова было убедительно грузинским, и она добавила: – Обожаю восточную кухню.

Федор Иванович расхохотался:

– Восточного в этом блюде не много, напротив, как говаривал Редьярд Киплинг: «Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись». Впрочем, изобретательность гурманов из Кутаиси свела эти части света. «Стендали» они зовут красную и черную икру. «Красное и черное». Стендаль. Ловко?

Эрудиция Федора Ивановича пропитывала острым соком пресную будничность любой темы, и Марго тоже захотелось быть на высоте:

– А у нас один артист говорит, что он запоминает название романа Стендаля по калошам.

– Как по калошам? – изумился Швачкин.

– Но ведь так в калошах: сверху – черное, внутри – красное, – Марго не претендовала в этом сообщении на остроумие, однако Федор Иванович развеселился окончательно.

– Браво! Браво! Да вы – тончайший балагур! Эта сентенция достойна запоминания.

– Мне кажется, вы помните все. Я никогда не встречала человека с такой памятью!

– Помилуйте, – великодушно отклонил комплимент, – бывали в истории примеры и более поразительные. Вот Россини, скажем. Его однажды пригласили в гости к барону, где Альфред де Мюссе читал свои новые стихи. Россини, запомнив их с первого прослушивания, спросил: «А кто, простите, автор?» «Я», – гордо смутился Мюссе. «Да полноте, – говорит Россини, – я их с детства помню». И прочел все стихотворение. Слово в слово.

– Это жестоко, – Марго стало очень жаль де Мюссе, оказавшегося в таком нелепом положении, но Швачкин столь гордился талантом своего собрата по мнемотехнике Россини, что она ринулась исправлять собственную бестактность: – Но Россини – гений. И вообще его обожаю. Особенно увертюру к «Сороке-воровке».

Хорошо, что разговор вышел на музыку, тут и Марго могла явить кое-что. Она и явила. Даже в некотором отношении саркастическое: на эстраде появилось трио – пианист, скрипач и ударник, заигравшие фальшиво и громко. Сарказм Марго был обращен на исполнение. Федор Иванович сосредоточил сарказм, в свою очередь, на ударнике – унылом человеке с лицом писателя-шестидесятника прошлого века, борода и длинные волосы которого в то время, когда протекал описываемый ужин, были странным анахронизмом. «Чем мучить наши барабанные перепонки, сочинил бы сны Веры Павловны или выяснил, кому на Руси жить хорошо», – посмеивался Швачкин.

Намек на сны неведомой Веры Павловны уколол сомнением сердце Марго, как всякое женское имя, всплывающее из таинственного омута жизни Федора Ивановича. Слава Богу, Швачкин тут же забыл об этой инфернальной даме, болезненно сжав брови от усердия ударника-демократа.

– Я, кажется, понимаю Бернарда Шоу. Он, знаете ли, однажды, слушая подобное исполнение, спросил: «А что – музыканты играют по заявкам слушателей?» «Разумеется», – ответили ему. «Тогда, – говорит Шоу, – попросите их сыграть в домино».

Не в силах удержать восторга, Марго потянулась через стол и положила свою невесомую, еще не изувеченную артритом руку на кулак Швачкина, схожий с узлом корабельного каната, из сердцевины которого торчала вилка:

– Что бы ни случилось, Федор Иванович, вы должны знать, что до конца дней у вас есть верный друг. Вы всегда найдете у меня понимание и поддержку.