Елена Купцова - Другая жизнь

Та заколебалась.

— Ну, если только на минутку. И, чур, доктору ни слова, а то он из меня котлету сделает.

— Какой разговор! — Сидоркин повернулся к Софье Николаевне. — Пойдите пока, подготовьте его.

Через несколько минут она уже манила его рукой из дверей палаты.

— Идите. Скорее же, скорее!

Сидоркин вошел и замер, потрясенный. Он даже не сразу узнал старого учителя. Нос заострился, щеки запали, из пересохших губ вырывалось хриплое дыхание, лицо могло поспорить белизной с подушкой. Ох, болезнь проклятая, что с людьми делает, подумал Сидоркин.

Только глаза на этом изможденном лице были прежними, цепкими, острыми и какими-то отчаянно яростными. Злится на болезнь, удовлетворенно подумал Сидоркин. Значит, борется. Крепкий мужик.

— А ты, я вижу, молодцом, Петр Алексеич. Не поддаешься. Считай, значит, на поправку пошел. — Сидоркин присел на краешек стула. — Меня к тебе на минутку пустили. Ирина прямо как дракон стоит на страже. Еле прорвался. Так что рассказывай про свою встречу. Мне Степан уже кое-что поведал.

— Машу, Машу надо предупредить, — сказал Петр Алексеевич. — Защитить, пока еще не поздно.

Голос его звучал глухо и слабо. Видно было, что слова даются ему с огромным трудом. Софья Николаевна придвинулась ближе и взяла его руку. Он благодарно посмотрел на нее.

— Какую Машу? — терпеливо спросил Сидоркин.

— Машу Антонову. Учительницу. Он из-за нее три года назад человека зарезал. Отсидел. Теперь за ней вернулся. Нашел все-таки.

— Какой он из себя?

— Зовут Коля. Николай Клюев. Небольшого роста, щуплый. Лицо круглое, курносое, в веснушках. Но главное — глаза. Я в глаза его заглянул и сразу все понял. Он — маньяк, Федор. Опасный маньяк. Для него все люди — враги.

— Он тебе угрожал?

— В том-то и дело, что угрожал. Совершенно незнакомому человеку. Говорил со мной так, будто я ее прячу.

— Николай, говоришь. Коля. Коля Клюев. Коля и Маша. Сидоркин вдруг замолчал и, выпучив глаза, уставился в пространство. Потом хлопнул себя по нагрудному карману, вскочил и бросился вон из палаты. Все изумленно посмотрели ему вслед.

— А какая это Маша? — вдруг нарушила молчание Ира. — Не та, которая к Петру Алексеевичу приходила?

— Она самая, — кивнула Софья Николаевна.

— Ой, это ж надо… — почему-то мечтательно сказала Ира. — История прям как в кино.

Маша толкнула калитку. Та, скрипнув, отворилась.

— Софья Николаевна? — позвала Маша.

Никто не ответил. Из-под куста смородины выскочил Ганнибал и встал перед ней, наклонив мордочку и поставив торчком одно ухо. Мохнатый хвостик радостно подрагивал.

— Ну что, малыш, уехала твоя хозяйка? А я тебе вкусненького принесла.

Маша пошла к дому. Ганнибал побежал следом. Она принялась выкладывать в его миску косточки со шматками мяса. Песик нетерпеливо тыкался мордочкой в ее ладони.

— Да подожди ты, дурачок. Сейчас поешь.

Она почувствовала прикосновение его шершавого язычка к своей руке и ласково потрепала его за ухом.

— Марь Пална! Мое почтение!

Маша выпрямилась и, заслонив глаза рукой от солнца, повернулась на голос. Из-за низкого забора ей улыбался Степан, сосед Поповых. Он стоял голый по пояс, опираясь на лопату. Его широкая мускулистая грудь, бронзовая от загара, блестела от пота.

— Софья Николаевна с самого ранья в больницу уехала. Не сказала, когда вернется. Может, и заночует там.

— А я зашла спросить, не нужно ли чего-нибудь. Вот Ганнибалу поесть принесла.

— Это ему только давай, разбойнику. Повадился курей моих пугать. Они скоро с огорчения совсем нестись перестанут.

В голосе его, однако, не слышалось ни раздражения, ни злости. Шутит, как всегда.

— Фу-ты ну-ты, какой прикид. — Он со вкусом произнес модное словечко. — Прям мамзель из модного журнала.

— Мне самой нравится. — Маша провела ладонью по привезенным Вадимом джинсам. Они сидели как влитые.

— Сразу видно, что не из нашего сельпо, — одобрительно сказал Степан.

— Как там мой ученик? — спросила Маша.

— А никак. Гоняет целый день как оглашенный. Я и не вижу его.

— Вы бы с ним хоть таблицу умножения подучили. У него с математикой совсем плохо.

— Да знаю я, — с досадой махнул рукой Степан. — Один ветер в голове. Но я его приструню, не сомневайтесь. — Он смахнул пот со лба и огляделся. — Ишь как парит. Не иначе гроза будет.

Маша проследила за его взглядом. Небо, только что голубое и безоблачное, подернулось свинцовой дымкой. Ласточки неслышно носились над самыми верхушками деревьев. Ни дуновения, ни шелеста листвы. Все вокруг затаилось, замерло в неподвижности.

— Ладно, я пойду. Увидите Софью Николаевну, скажите ей, что я заходила.

Маша махнула Степану рукой и вышла на улицу. Домой идти не хотелось. С каждым днем ей становилось все труднее общаться с матерью. Они вдруг перестали понимать друг друга, особенно после ночи, проведенной с Вадимом. Мама как-то сразу все узнала, да это, наверное, было несложно. У нее всегда все так ясно написано на лице.

Ей не хотелось вспоминать те обидные вещи, которые говорила ей мать. Она гнала их от себя, а они возвращались, настойчивые и неотвязные, проникали в сердце и отравляли его ядом. Скорее бы уж пятница. Вадим приедет и излечит ее от мрачных мыслей. Они будут любить друг друга, и опять все станет светлым и ясным.

— Этот твой Ротшильд, — услышала она глуховатый, язвительный голос матери, — редкий умник. Это же надо так отладить свою жизнь! В Москве у него, наверное, девочки на каждый день. А теперь и в имении есть. Селяночка, пастушка в ситцевом платьице, с глазами на пол-лица. Я себе представляю, как они там гогочут за бутылкой джина. «От нее, наверное, пахнет сеном и коровами», — передразнила она одного из воображаемых собутыльников. — Какая экзотика! А главное, недорого. Пара тряпок, и порядок. — Тут Маше представилось, как мать трагическим жестом закрывает лицо руками. — И это моя Маша. Господи, до чего я дожила!

Самым страшным была ее непоколебимая уверенность в собственной правоте. В одночасье она стала слепа, глуха и беспощадна. Временами Маше казалось, что, если ее мрачные предсказания сбудутся, она только обрадуется и с упоительным торжеством провозгласит: «А что я тебе говорила!»

Маша, как ни силилась, не могла понять, как ради такой сомнительной победы можно желать несчастья своей родной дочери. Она ведь любит ее. Впрочем, самые чудовищные поступки совершаются из-за любви.

А если мама права и Вадим действительно натешится и бросит ее? Такое ведь случается в жизни. Она вспомнила его глаза, улыбку, его ласковые сильные руки. Невозможно так играть, так притворяться.

«Прости, мой любимый, — прошептала Маша. — Прости, что усомнилась в тебе».

За раздумьями Маша и не заметила, как ноги сами понесли ее к усадьбе.