Марти Леймбах - Умереть молодым

Мы сидим за столиком, отгороженным перегородкой от остального зала, в ресторане «У Кеппи». Это одно из самых старых зданий в Халле. В XIX веке здесь была почта, а еще раньше – постоялый двор. Звание «ресторана» присвоено ему совсем недавно, в результате немалых усилий его основателя – Кеппи; заведение это в разгар сезона всегда битком набито туристами. А сейчас я сижу за отдельным столиком с видом на порт, и жизнь представляется мне в розовом свете, как это часто бывает летом. Но на дворе ноябрь. Почти физически ощущаю, с какой силой ломится ветер в оконные рамы.

Кеппи и своими формами, и телосложением напоминает сваренное вкрутую яйцо. Голова лысая, единственная прядь сальных, седеющих волос спиралью уложена на макушке. В разгар туристского сезона Кеппи в ресторане почти не появляется. Все дела передает сыну, а сам сматывается на Мартас Файньярд. [3]Но зимой он неотлучно в своем ресторане, который по вечерам служит излюбленным местом встречи для всех жителей города. Кеппи ни минуты не сидит без дела: складывает штабелями упаковки пива, мелет кофе и беседует с рыбаками, которые в обеденное время всегда толпятся у стойки бара.

– Что ты там делаешь с родительским домом? – спрашивает Кеппи Гордона. Кеппи подвязал фартук своей экс-супруги, украшенный спереди надписью: «Мамочка с перцем»; в руке у него кофейник. – Налить еще кофе, милочка? – обращается он ко мне, доливая мою кружку.

– Да так, кое-что ремонтирую, – отвечает Гордон.

– Нашел время: посреди зимы.

– Весной приедут родители. Сейчас удобнее.

– А мне казалось, что у тебя постоянная работа, – говорит Кеппи. – Разве ты не мастеришь больше этих электронных болванов?

Гордон терпеливо объясняет:

– Я уже не занимаюсь сам их изготовлением.

– Тебе следует работать, а не пролеживать бока дома, – ворчит Кеппи, подмигивая мне. Закинув за спину безволосую пухлую руку, вытаскивает из-за соседнего столика стул. Все виллы и дачи в Халле для Кеппи «домашние очаги», хотя ему ли не знать, что многие обитатели Халла считают своим постоянным местом жительства городские квартиры в Бостоне.

– Да я только на пару недель сюда, – оправдывается Гордон, намазывая маслом один из тостов, лежащих перед ним на тарелке.

– Что ж, рад видеть тебя здесь, мой мальчик, – говорит Кеппи. Он тянется к кофейнику и доливает кофе в кружку Гордона, хотя та еще почти полная.

Впервые обращаю внимание на то, что от Кеппи исходит невероятное тепло, как будто в груди у него печка. Может, это оттого, что он слишком долго прожил в холодном климате. Может, такова стратегия выживания: в груди появляется обогреватель, который по мере надобности можно включать. Кеппи, конечно, чудовищно толстый. Ему постоянно приходится затрачивать немалые усилия, чтобы держаться прямо.

– Где Виктор? – ревниво спрашивает Кеппи. – Почему не пришел?

– Он не очень здоров, – объясняю я. Не помню, известно ли Кеппи, насколько серьезно болен Виктор. Я уже запуталась: кто в курсе дела, кто догадывается, а кто пребывает в неведении. Виктор переехал в Халл, чтобы не привлекать к себе внимания. И до недавних пор ему это удавалось. Но он не учел, что у постоянных жителей такого маленького городка, как Халл, свои невинные забавы. Человек вроде Виктора возбуждает огромный интерес, порождает множество сплетен. А когда Виктор в ударе, он каждому встречному-поперечному рассказывает о том, что живет в постоянном ожидании смерти, что сам стремится к ней всей душой. Не знаю только, говорил ли он об этом Кеппи. Ошибаться мне ни в коем случае нельзя. Возможно, Кеппи уже известно, насколько серьезно болен Виктор, – но, черт его знает, так ли это, а самой рассказывать ему об этом не хочется.

– Когда он был здесь в последний раз, то говорил, что не очень хорошо себя чувствует, – продолжал Кеппи. – Жаль. Мне его не хватает. Он великолепный рассказчик, прямо-таки гениальный.

Гордон кивает в знак согласия, запихивая в рот последний кусок тоста. Он внимательно прислушивается к словам Кеппи, а меня вдруг охватывает чувство гордости, как молодую мамашу, которой воспитательница детского сада рассказывает в присутствии ее мужа, какой замечательный у них ребенок.

– Так вот, в последний раз Виктор говорил нам об узниках немецких концлагерей: как там мучили людей, кто за это в ответе, как их травили в газовых камерах, а потом просто сваливали в ямы тела, – рассказывает нам Кеппи.

Я смотрю на Гордона: тот перестал жевать.

– У Виктора пунктик на этот счет: изучает разные виды казней, пыток, кто как умирает, – объясняю я. Но Кеппи гнет свою линию:

– Виктор говорил, что лагери эти напоминали свинарники, и евреям не давали ни воды, ни лекарств, ни пищи, избивали их до полусмерти.

– Все так и было, Кеппи, это общеизвестные факты, – прерывает его Гордон.

– Да, но Виктор-то знает об этом в тысячу раз больше. Называет все это по-немецки. Может объяснить, чем один лагерь отличался от другого: Треблинка от Аушвица.

– Вам надо бы записывать за ним, Кеп, – говорит Гордон.

Кеппи сидит выпрямившись. Засунув руку под фартук, достает из нагрудного кармана рубашки шариковую ручку.

– Я тут кой-чем подзанялся, пока Виктора не было. Хочу узнать, что он думает об этой вот книге, я ее прочитал, – про военных преступников. Как Виктор считает, что нам делать с этими военными преступниками? – спрашивает меня Кеппи.

– Понятия не имею, – отвечаю я.

– Он профессор, что ли? – продолжает допытываться Кеппи.

– Нет, – объясняю ему, – Виктор – не профессор. Он даже степени не получил. Ушел с пятого курса, занялся философией – когда решил бросить химиотерапию.

– А он вам рассказывал, как все евреи объединились?

– Нет, – говорю я.

На самом деле от Виктора я слышала прямо противоположное. Он рассказывал, что во многих лагерях смерти узники воровали у эсэсовских офицеров отдельные предметы их обмундирования и мастерили себе из них одежду. А потом начинали и вести себя как эсэсовцы: отдавали приказы, поносили иудаизм, даже избивали своих товарищей по несчастью. Так продолжалось до тех пор, пока настоящие эсэсовцы не поймали их с поличным, после чего последовала жестокая расправа за насмешки над немецкими офицерами. Виктор поведал мне эту историю в тот день, когда прекратил принимать лекарства; ему было ужасно плохо, целый день его тошнило. Его рвало в моей машине, в ванной, в кровати. Он рассказывал мне об этом, а я готовила себе на обед суп из консервов, и он говорил, что его тошнит от одного запаха этого супа.

– Так вот, послушайте, что случилось, – продолжает Кеппи. – Даже когда у евреев не было ни еды, ни питьевой воды, нечем было помыться, нечем перевязать раны, – даже посреди этого кромешного ада они делились друг с другом всем, чем могли. Отдавали, например, товарищу половину своей пайки или последнюю сигарету. Виктор рассказывал, что иногда более сильный работал за слабого, что матери, потерявшие детей, кормили грудью мужчину, который был так болен, что не мог есть грубую пищу.