Полина Поплавская - Вечер в Венеции

И еще был Холичек. Он тосковал. Днем и ночью, как верный пес, лежал он под кроватью в спальне Божены, устроившись на ее пушистых тапочках, и согревал их, как маленьких крольчат. И только когда все уходили из дома, он посещал украдкой кухню, поедая оставленные ему Николой лакомства.

…А потом Томаш подарил ей платье – матового медно-зеленого цвета, воздушной туникой спускающееся до колеи, – и фиолетовый шелковый шарф. Никола была удивлена. Этот необычный для Томаша, скованного новыми условиями их жизни, жест мог бы стать шагом в их будущее. Но вскоре Никола нашла в старом кожаном альбоме фотографию Божены: сестра стояла на Карловом мосту, и ветер развевал на ней тунику, подаренную теперь Николе, и точно такой же шарф туго обхватывал ее стройную шею.

Никола поняла, что ей надо уйти, но она не сделала этого. Она даже ничего не сказала Томашу, ложась с ним рядом на новое широкое ложе, купленное по ее настоянию в первый же день после отъезда Божены.

И так продолжалось, пока не подул теплый, порывистый ветер, без труда рассыпавший карточный домик их лжи…

Иржи был привычен для Николы, как мозаика паркетного пола в танцевальном классе, как липы во дворике ее детства; но сама она не могла бы сравнить его ни с чем и ни с кем, ибо не выделяла его из окружающего мира, как не выделяет ребенок до поры до времени самого себя.

В их доме мальчика звали Париж, и этим странным именем он был обязан всему семейству Америги. Когда он впервые появился в гостях у Николы, получив по почте маленький голубой конвертик с приглашением на ее день рождения, все сидевшие за красиво убранным круглым столом, по которому бегали блики от пяти длинных свечей, разом воскликнули:

– Вот и Рыжик!

– Это наш Паж!

– Милый Иржик!

И когда все угомонились, глуховатый дедушка Америго спросил:

– Какой Париж?

И на импровизированном совете этой большой дружной семьи новое имя было принято и утверждено. Несмотря на свою странность, оно отлично прижилось, и скоро Иржи уже с удовольствием говорил в телефонную трубку: «Скажите, пожалуйста, Колочке, что это Париж ее спрашивает!»

Они вместе пришли в танцевальный класс, потом вместе кривлялись у огромного зеркала и устраивали совместные побеги с занятий, объедаясь запретным мороженым и гоняя голубей на Ратушной площади, вместе рисовали карты неведомых стран и играли в пиратов и в мальчиков, потерянных няньками.

Но со временем полугаврошеское существование для Николы закончилось, у нее появились подружки-щебетуньи, с которыми можно было мириться и ссориться по пять раз на дню, и она на время отставила огненно-рыжего мальчика в сторону, отчасти стесняясь его, но в большей степени из-за девчоночьего кокетства.

А он стал дарить ей цветы после их первых выступлений, и когда, поссорившись с подружками, она шла с занятий одна, увязывался за ней. Идя с ней рядом, он не мешал и не смущал ее, и Николе было по-прежнему легко и весело с ним.

Париж был способен заразить своим весельем многих – даже уток, деловито снующих по глади реки. Это он придумал утиный цирк, посмотреть на который приходили даже старики-шахматисты с набережной. Брались чуть подсохшие бабушкины кнедлики, нанизывались на длинный ивовый прутик, который можно было скрутить кольцом, а затем этот самодельный обруч с лакомством держали на фут от воды: особенно голодные утки подпрыгивали и, ухватившись клювом, повисали, пытаясь отцепить черствый кнедлик. Или по-другому: ивовый обруч медленно плыл по течению, в центре его кружились легкие сухарики, и утки, почему-то не догадываясь взлететь над прутиком, подныривали под него и всплывали в центре, разбрызгивая воду в разные стороны. Сколько раз Никола ни присутствовала на утином представлении – она не могла удержаться и смеялась до слез, а Париж с победным видом укротителя делал мужской балетный поклон и прямо в кроссовках летал в пируэтах над зеленым газоном.

И еще Париж обладал удивительным качеством: он не умел обижаться. Никола, повзрослев, проверяла его и так, и эдак – ничего не получалось. Очерствев еще немного, она не раз пыталась сделать ему больно – будто верность только того и достойна, – но он все равно не обижался. Потому что уже слишком давно любил ее – девочку, подростка, девушку. Это чувство было настолько естественным в нем, что не требовало ни отчета, ни даже названия.

…Он поджидал Николу после утренней разминки: обычно они вместе спускались во дворик и, обрастая по пути веселыми попутчиками, двигались в ближайшую кофейню: перед лекциями можно было позволить себе легкий завтрак.

Но вдруг в полутьме коридора он заметил приближающуюся мужскую фигуру. Мужчина остановился у окна, и Париж разглядел Томаша, мужа Божены, которого он первый раз встретил в гостеприимном доме Америги года два назад, а потом стал часто встречать по вечерам – Томаш, видимо по поручению Божены, встречал Николу в те дни, когда занятия заканчивались поздно. Париж и сам не отказался бы от этой миссии, но накатившая на него подростковая застенчивость мешала ему тогда самому предложить Николе себя в провожатые, а случайность не могла прийти ему на помощь – им было не по пути.

А теперь Парижу было восемнадцать, мальчишеская стеснительность уже не мешала ему. Он часто провожал Николу домой, и ему казалось, что ей это приятно. Во всяком случае, цветочный дождь, которым он осыпал ее в такие вечера, увлажнял ее глаза и льстил самолюбию.

…Париж хотел уже было спрыгнуть со старых декораций, на которых коротал время (мужская половина раздевалок освобождалась раньше девичьей: юные балерины еще долго прихорашивались, прежде чем выйти), чтобы приветствовать Томаша. Но прозрачная дверь танцкласса блеснула на солнце, и появилась Никола. Необычайно бледная, она, ослепленная ярким светом, прищурилась и тут же оказалась в крепких объятиях, не сразу поняв в чьих. Париж, спрыгнув, подался вперед, но сразу отпрянул. Томаш привлек Николу к себе и целовал ее лицо… Это было не шутливое приветствие старшего, взявшегося опекать юное существо: жадность и несдержанность зрелого мужчины, берущего ему принадлежащее, сквозили во всех движениях Томаша – Париж понял это сразу. Голоса выпархивающих из класса приятельниц Николы заставили Томаша оторваться от нее и, слегка подтолкнув девушку вперед, быстро пойти следом.

Первым порывом Парижа было желание ринуться за ними, оттеснить Томаша и, схватив Николу за руку, увлечь ее за собой – вниз по лестнице, во двор и дальше на людные улицы, чтобы солнце развеяло это липкое наваждение, повисшее перед глазами и не желавшее улетучиваться. Но когда он очнулся, коридор был заполнен воздушными девушками: кто-то окликнул его, чья-то рука легла ему на плечо – кутерьма большого перерыва закрутила Парижа, и, когда он выскочил на улицу, было уже поздно.