Нелли Осипова - Я тебе верю

Тоня до позднего вечера ждала звонка Ивана. Телефон молчал. Ей нестерпимо хотелось спать, но распоряжаться в чужой квартире ей было неловко, к тому же боялась пропустить звонок. Она устроилась в кресле, взяла с письменного стола раскрытую книжку журнала «Новый мир» и, не перелистывая, стала читать прямо с открытой страницы… Через несколько минут Антонина спала, не выпуская из рук журнала, и не слышала, как Иван тихонько, стараясь не шуметь, отпер дверь, вошел в квартиру, неслышно заглянул в кабинет, увидел спящую Антонину и решил уйти в другую комнату, чтобы не разбудить ее. Неожиданно она открыла глаза – в ночных сумерках смутно вырисовалась в дверях фигура Ивана Егоровича. Она вскочила, бросилась к нему, но не успела ничего сказать: он крепко обнял ее, прижал к себе с такой силой, что ей стало трудно дышать. Она все поняла, только спросила:

– Когда?

Он взглянул на свои часы, было четыре часа утра.

– Час назад…

Тоня осторожно высвободилась из его объятий, взяла за руку и, как слепого, повела к креслу, усадила, сама примостилась на широком подлокотнике и, не выпуская его руки из своей, стала нежно целовать его лоб, глаза, щеки, осторожно прикасаясь к нему губами, словно боялась оставить там след.

– Надо поплакать, – еле слышно произнесла Тоня и сама поняла, что сморозила глупость, потому что Иван Егорович ни за что не станет плакать.

Он закрыл ладонями лицо, вжал голову в плечи, и вдруг все его тело содрогнулось в беззвучных рыданиях. Тоня встала, на цыпочках вышла из кабинета, нашла кухню, поставила чайник, дождалась, пока закипит в нем вода, отыскала в шкафу металлическую коробочку с чаем, заварила, налила в большую фарфоровую кружку, положила три чайные ложки сахару, размешала, поставила кружку на маленький подносик, тихонько подошла к двери в кабинет, прислушалась – было тихо – и вошла.

Иван неподвижно сидел в кресле, положив руки на колени, и сухими глазами смотрел перед собой. Тоня подошла, присела рядом на корточки и подала поднос с чаем.

– Чай, – произнесла она, как будто он сам не мог разобрать, что там, в чашке.

Он кивнул, то ли соглашаясь, что это действительно чай, то ли подтверждая правильность ее решения напоить его чаем, взял кружку и стал медленно пить. Она продолжала сидеть на корточках и так внимательно и изучающе смотрела на него, словно впервые видела процесс чаепития и хотела запомнить каждое движение.

Иван допил чай, поставил кружку на поднос, обернулся к Тоне.

– Почему ты сидишь на полу?

– Я на корточках, не беспокойтесь, мне так удобно.

– Давай попьем чаю, – предложил он.

– Хорошо, – согласилась она и сразу же встревожилась: разве он не сознает, что только что выпил целую кружку чая?

– Вместе, – добавил Иван, как бы отвечая на ее недоумение.

– Конечно, Иван Егорович, пойдем на кухню.

Она встала с корточек, и они прошли на кухню, где Иван, придя в себя, стал извлекать из шкафа и ставить на стол конфеты, печенье, маленькие сухарики с изюмом. Чай пили молча. Потом он спросил:

– Тебе обязательно возвращаться домой?

– Нет, я останусь с вами.

– Спасибо…

…Миновали похороны, отметили сороковины, не до свадьбы, не до ЗАГСа было… А время шло неумолимо вперед и вперед. Антонина перевезла свои вещи к Ивану Егоровичу, которого теперь называла просто Ванечкой и на «ты», она оставалась, как и прежде, его помощницей на работе, а теперь и дома, стала его невенчанной женой, другом, любовницей, его половинкой, смыслом жизни.

Шел 1971 год. Доктор Пастухов давно уже стал профессором, заведовал кафедрой и был избран членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР. Труды его переводились на иностранные языки, то и дело поступали приглашения на международные конгрессы и конференции. Дома был идеальный порядок и уют, чему он не переставал удивляться – ведь Тоня работала чуть ли не наравне с ним, а как и когда она успевала сделать все необходимое, оставалось для него загадкой. Выглядела она очень моложаво, ее озорные мальчишеские глаза все так же молодо сверкали, а характер, как давно еще заметил Иван, оставался изменчивым, неуловимым, неожиданным, как фигурки в детском калейдоскопе. Зато постоянной была ее любовь к нему, трогательная, верная и безоглядная. Сам Иван часто повторял, что до встречи с ней не знал по-настоящему, что значит любить. Он был искренне убежден, что никто никогда не любил так женщину, как он Антонину. Когда же признался ей в этом, то был поражен ее ответом:

– Знаешь, я думаю, что любовь – как музыка: всего двенадцать нот, а столько веков композиторы пишут свои произведения, и ни одно не похоже на другое. Так и любовь – хоть и существует со времен Адама и Евы и нет в ней ничего нового, а у всех она разная, не похожая на другую.

Как-то он спросил ее, почему она не стала учиться в институте, ведь из нее вышел бы прекрасный врач. Она ответила очень просто:

– Люди учатся для того, чтобы приобрести профессию, желательно любимую, а мне очень нравится заниматься тем, что я делаю. Так зачем же бросать любимое дело ради чего-то другого, разве только для ложного престижа? Мне это не надо.

Иван не переставал удивляться мудрости своей любимой.

Одно лишь угнетало их, особенно Тоню: в первый же год совместной жизни у нее случилась внематочная беременность, которую сначала приняли за приступ аппендицита и чуть не прозевали, к тому же она превозмогала и терпела боль до последней, критической минуты, хотела дождаться возвращения Ивана из Калужской области и уж потом оперироваться. Ночью началось кровотечение, и Тоню срочно отвезли в клинику, где едва спасли – была большая кровопотеря. С тех пор она больше не беременела…

Сначала Иван старался убедить ее, что не все еще потеряно, что бывают случаи, когда после подобных операций женщины рожают, но Тоня чувствовала, знала, что такой случай с ней не приключится. Почти год помимо ее воли водил Иван жену к лучшим специалистам. Они консультировали Антонину, наблюдали, но ничего не менялось в ее состоянии.

Однажды, когда они ехали к очередному специалисту, он предложил ей сходить наконец в ЗАГС, зарегистрироваться:

– Ну сколько можно откладывать, Тонечка, нужно же когда-нибудь сделать это.

Она с удивлением взглянула на него, спросила:

– Зачем, Ванечка? Что это изменит? Я тебе верю и сама не собираюсь никуда уходить от тебя – будет бумажка или нет. Вот если бы у нас родился ребенок… а так… – она замолчала.

– У нас будет ребенок. Мы возьмем с тобой мальчика или девочку, как ты захочешь, и он станет нашим ребенком.

Антонина, запрокинув голову, вскинула руки, обняла Ивана и со слезами в голосе спросила:

– Ты обещаешь, правда? Я давно об этом думаю, только боюсь тебе сказать.