Эми Дженкинс - Медовый месяц

– Я знал, что ты придешь.

– Ну, а если бы не пришла?

Небольшая пауза.

– Разве ты не знаешь, как полагаются на что-то? – проговорил он.

Еще одна пауза. Мы и не заметили, как игравший компакт-диск закончился, а на улице стояла тишина, напоминавшая могильную. Почему-то я не могла двинуться, не могла моргнуть, ничего не могла.

– Я слышал про любовь с первого взгляда, – сказал он. – Я слышал об этом.

Снова тишина. Потом он рассмеялся.

– Что? – спросила я.

– Ты опять не дышишь, – ответил он. Осознав это, я тоже рассмеялась, а он сказал:

– Ты слишком много думаешь.

Я посмотрела на него, а он указательным пальцем дотронулся до моего правого виска и проговорил:

– Все происходит здесь, верно? – а потом снова прижал меня к себе.

Он снова велел мне поцеловать его, и я нежно потерлась кончиком носа о его нос.

– Эскимосский поцелуй, – сказала я. Будьте уверены, эскимосы, возможно, холодные типы, но в поцелуях они кое-что понимают. А потом наши губы соединились, и мы по-настоящему поцеловались. Сделали хотя бы это. И я ощутила внутри себя этот горячий источник, он забил, пузырясь, пока не превратился в теплую реку, текущую сквозь меня, унося прочь, и я совсем потеряла голову.

Впрочем, не так это и плохо. Нередко я замечаю, что вполне могла бы обойтись и без головы. Да-да, моя голова – это такая штука, без которой я могу и обойтись. Часто оказывается, что без головы мне даже лучше.

– И что? Он просто так и улетел к себе в Лос-Анджелес? – завопила Дженни, очень впечатленная услышанным и вытряхнула меня из моей задумчивости.

Я представила им сокращенную версию вышеизложенного. Делла занималась тем, что опускала и поднимала окно лимузина. Я догадывалась, что она не разговаривает со мной потому, что я не переспала с ним.

– Ну, мы позавтракали вместе, – утешила я их.

– Самый сексуальный завтрак из всех! – закричали все, слегка оживившись.

– Вроде того, – сказала я. – Я отвезла его к блондинке, которая, оказывается, была за кем-то замужем, он собрал свои вещи, а потом я отвезла его в Хитроу, и мы позавтракали в «Счастливом едоке» [11]в аэропорту.

– А-а-а… – разочарованно протянули девицы.

– Это было поразительно! – сказала я. – Так романтично. – Я не знала, как объяснить. – Как будто бы мы надели какие-то специальные очки, и все, что обычно кажется унылым, безвкусным, крикливым, стало забавным, остроумным и милым. Еще бы, мы и были счастливыми едоками.

– Но он ведь улетал! – завопили все. Неужели ты не плакала?

И правда, пока мы завтракали, я все время смеялась. Он делал вид, что никуда не улетает, и рассказывал мне дурацкие истории о том, как пассажиров выволакивали из бара первого класса и тащили в самолет, и что все проходящие через терминал по первому объявлению – это просто какие-то маньяки, у проходящих по второму – шило торчит в заднице, а по третьему… Потом его и впрямь вызвали по имени, и, несмотря на всю его браваду, это его несколько подстегнуло. И мы перебежками бросились к нужному выходу, и я действительно не плакала, потому что всем своим сердцем чувствовала, что мы сможем увидеться в любую минуту. Казалось невозможным, что он уйдет от меня. По-настоящему уйдет. Пусть он будет за океаном, но мы нашли друг друга и отныне друг другу принадлежим. Навсегда.

Навсегда.

Поверите ли, мы все еще втиснуты в этот чертов лимузин. И там становится как-то душновато. Воздух превращается в крепкий коктейль из сигаретного дыма, духов, запаха подмышек и какой-то хлорки, которой моют обивку. Когда сдают напрокат лимузин, об этом не предупреждают. Не говорят, что в нем пахнет как в школьном коридоре в понедельник утром. Вероятно, приходится проводить дезинфекцию из-за того немыслимого, что люди вытворяют на сиденьях.

– И больше я никогда его не видела, – сказала я. – Здесь начинает попахивать, – сообщила я.

– Давай скажем шоферу, чтобы ехал в ночной клуб, – прошипела Делла. – Пора.

– Для этого есть переговорное устройство, – сказала Дженни.

Делла нажала кнопку и заорала:

– Остановите машину!

– Я не хотела, – проговорила я, подумав, что вытолкнула ее на край и она теперь пытается загладить неловкость.

Но она сказала, что хочет ехать вместе с шофером.

– Здесь слишком много «инь» и не хватает «ян», – сказала она. Вполне справедливо.

Лимузин подрулил к тротуару.

– Я скоро вернусь, – сказала Делла, и фактически мы ее больше не видели. Она села рядом с шофером, но нам это не было видно, так как шоферская кабина плотно закрашена.

– Но как же вы потеряли связь? – спросила меня Триш. – Я хочу сказать: как ты могла? Ведь это же Любовь-Всей-Твоей-Жизни!

– Не знаю, – ответила я. Потому что действительно не знаю, я до сих пор этого не понимаю. – Возможно, из-за одного недоразумения, – проговорила я неопределенно.

– Что ты имеешь в виду? Что-то случилось?

– Да нет, – ответила я, – ничего.

Возникла небольшая пауза.

– Нет, действительно ничего. Ничего не случилось. Я больше никогда о нем не слышала.

И боюсь, это была страшная, страшная правда.

Когда он на прощанье поцеловал меня в последний раз, он спросил, есть ли у меня электронная почта.

– Нет! – ответила я, возмущенная этой мыслью. Я подумала, что он мог бы и сам об этом догадаться по состоянию нашей с Дел квартиры. Он сказал, что в таком случае будет традиционное ухаживание. Письма.

– Любовные письма, – сказал он, но сказал это словно бы с иронией. Даже тогда – семь лет назад, – вероятно, не было принято говорить романтичные слова с серьезным видом. А в наши дни – быть романтичным без иронии едва ли не преследуется законом. Это все постмодернизм. Как постмодернистские дома – просторные и гигиеничные, они отвечают всем стандартам безопасности, напоминают о прошлом и однако же не вызывают ровно никаких чувств.

Я всегда спорю об этом с Эдом, моим женихом. Не рискну сказать, что он верит в романтику без иронии; Эд просто по своей натуре романтичен без иронии. Грубо говоря, наплевав на общественное мнение по этому поводу, он покупает мне розы (красные!), говорит «Я люблю тебя» и все такое прочее. Теперь я к этому привыкла, а поначалу думала, что с ним что-то не в порядке.

– На почте была забастовка, – сообщила я слушателям и расхохоталась. Мы с Дел всегда хохочем, когда я говорю: «На почте была забастовка», – у нас такая традиция. Это вроде «На Оксфорд-стрит сломался автобус» – так говоришь, когда опаздываешь на работу. Любое унижение со стороны мужчин – «на почте забастовка». Мы смеемся, потому что из всех оправданий, измышляемых брошенными женщинами с начала времен, а поверьте мне, были чертовски изощренные оправдания – изящные, утонченные, основанные на психологическом анализе поведения, Венере и Марсе, занимающие полчаса для объяснения, – забастовка на почте, как мне кажется, самое неубедительное и самое трогательное. Его вполне можно поставить в один ряд с пресловутой собакой, съевшей пресловутое домашнее задание.