Анна Берсенева - Рената Флори

Капельки пота блестели у него на лбу. Они почему-то выступали всегда, когда он спал.

«Надо бы ему обследоваться, – подумала Рената. – Ничего в таком поту нет хорошего. Это даже тревожно».

Но счастье ее было так велико, что не оставляло в сердце места для тревоги. И вообще ей даже в мыслях не хотелось этой роли – взрослой мудрости, которая опекает юную трепетность.

Никакой взрослости она в себе больше не ощущала. Тяжесть лет слетела с ее плеч, пустота обыденности выдулась у нее изнутри. То, что она лишь смутно почувствовала, когда Винсент впервые сказал ей: «Я люблю вас» – вот эта перемена всего физического состава организма. Теперь стала для нее совершенно очевидной.

Рената хотела вытереть капли пота у Винсента со лба, но не стала – побоялась его разбудить.

Солнечный луч трепетал на подушке совсем рядом с его головой, тени от ресниц становились от этого глубокими, абрис лица – еще более выразительным, чем обычно, хотя более, Ренате казалось, уже и быть не могло.

Она зажмурилась. Неужели это происходит с нею? Это любимое лицо на расстоянии вздоха, и ресницы вот-вот дрогнут, встрепенутся…

Ее телефон, лежащий на полу у кровати, задрожал и разлился звонкой мелодией. Рената бросила на трубку подушку и, вскочив с кровати, прямо в подушке вынесла ее из комнаты в кухню. И почему не выключила с вечера? Вечная ее привычка всегда быть в поле досягаемости! Зачем она ей теперь?

– Мам, – сказала Ирка, – может, их все-таки уже посадить? Подпереть спину подушками, и пусть сидят. Ну сколько они лежа будут есть, как придурки?

Дочь так и не приобрела привычку сначала здороваться, а потом уж начинать разговор. Рената ругала ее за это, но потом махнула рукой. Самой-то ей эта Иркина бесцеремонность была даже приятна: создавалась иллюзия, что они расстались не два года назад, а сегодня утром, и что их разделяет не океан, а лестничная площадка.

– Не спеши, Ира, не спеши, – ответила Рената. – Не торопи события. Вот сядут сами, тогда и будут сидя есть. И при чем здесь придурки? В подушках сидеть – тоже, знаешь ли, большого ума не надо.

– Ладно, не буду, – вздохнула Ирка. И поинтересовалась: – Курсы твои когда кончатся? Долго еще в Москве пробудешь?

– А куда мне спешить? – не отвечая на ее вопрос, сказала Рената. – Мы же все равно на дезинфекцию до сентября закрыты.

– Приехала бы к нам.

– Приеду, Ир, – сказала Рената. – У меня же загранпаспорт еще не готов.

Это была правда: что у нее просрочен загранпаспорт, Рената узнала, когда собиралась подавать документы на американскую визу. Теперь ей в самом деле пришлось ждать нового паспорта. Но, отвечая дочери, она расслышала в своем голосе виноватые интонации. Да и как их могло не быть? Внуков еще не видала, а вместо того чтобы к ним ехать…

Виноватые интонации были. Но вины никакой Рената не чувствовала. Она чувствовала одно только счастье.

– Все, я побежала! – воскликнула за океаном Ирка. – Дашка проснулась. Орет как резаная, сейчас Сашку разбудит.

Прощаться она тоже не имела обыкновения. И это тоже казалось теперь Ренате отрадным, потому что не напоминало о расставании.

Почему вот уже третий месяц живет в Москве, она дочери не объяснила. Да и что она могла объяснить? Что влюбилась, бросила работу, дом, всю свою привычную жизнь и поехала в Москву вслед за мальчиком, почти Иркиным ровесником? И что если бы он поехал не в Москву, а в Антарктиду, то она, ни минуты не раздумывая, отправилась бы за ним и туда? Рената с трудом представляла, как смогла бы произнести это вслух.

Да и зачем было вслух это произносить? Дочери она сказала, что находится в Москве на курсах повышения квалификации. На работе тоже никому ничего объяснять не пришлось: сначала Рената взяла отпуск за этот год и неиспользованный за прошлый, а потом началась ежегодная дезинфекция и роддом закрылся до конца лета.

Что будет потом, когда лето кончится, Рената не загадывала. В конце концов, она много лет подряд расписывала свою жизнь надолго вперед, а теперь настало иное время ее жизни, и ей не хотелось думать, сколько оно может продлиться.

Рената оставила телефон на столе и вернулась из кухни в комнату.

Винсент улыбнулся ей сразу, как только она появилась на пороге. Солнечный луч все-таки добрался до его лица, высушил капли пота на лбу и светился теперь в его глазах и вот в этой улыбке.

– Звонок тебя разбудил, да?

Рената улыбнулась тоже.

– Нет. – Он покачал головой. Абрис его лица переменился от этого движения – стал другой и все равно прекрасный. – Меня разбудил сон.

– Это как? – удивилась Рената.

– Я увидел сон и проснулся от него.

– И какой же сон?

Она прошлепала босыми ногами к кровати, села на край, коснулась ладонью его щеки. Он прижал ее руку щекою и, чуть повернув голову, поцеловал в ладонь.

– Я не могу это рассказать.

– Почему? – улыбнулась Рената. – Это тайна?

– Да, – серьезно кивнул он. – Но не потому, что я хочу скрыть мой сон от тебя, а потому что он не может тебе понравиться.

Это были неопределенные и какие-то странные слова. Но расспросить поточнее, что они означают, Рената не успела. Винсент обнял ее и притянул к себе. Он сделал это с той порывистостью, которая отличала каждое его движение, во всяком случае, каждое движение, связанное с нею.

И Рената тут же ответила на его порыв – она тоже делала это каждый раз, и каждый раз при этом чувствовала в себе и в нем что-то новое, такое, чего не могла ожидать заранее. Как это могло получаться при одних и тех же объятиях? Непонятно. Но получалось именно так.

Руки его дышали теплом, а все тело под одеялом было прохладным, как река. Сбрасывая ночную рубашку, Рената уже прижималась к нему, а он обнимал ее все сильнее и все нежнее; удивительным образом соединялись в нем нежность и сила.

Винсент уложил ее на подушку так осторожно, как будто она была сделана из какого-то очень хрупкого материала. Но когда он сам лег рядом, осторожность сразу же исчезла из его движений – вытеснилась страстью. И в том, как он касался руками и губами всего ее тела, была уже одна только страсть, и губы у него горели при этом как в жару, и она загоралась от его нетерпеливого жара.

Удивительно было его нетерпение! Оно было частью страсти, ее могучей составляющей, оно не торопило, а лишь горячило их обоих, и Ренату особенно. За долгие годы одиночества ей давно уже стало казаться, что тело ее высохло изнутри, а теперь выяснилось, что это была сухость пороха. Не много времени требовалось ее телу до взрыва! Винсент сразу это понял и в нетерпении своем был нетороплив, и в ласках нетороплив был тоже.

Его губы двигались по ее телу вниз медленно и жарко. И огонь, рождавшийся в ней, бежал вслед прикосновениям его губ, как бежит огонь по бикфордову шнуру. И тело ее начинало звенеть от этих прикосновений таким сильным звоном, что сама она казалась себе проводом, натянутым туго, чтобы улавливать любые, даже незаметные внешне, колебания воздуха.