Ника Сафронова - Эта сука, серая мышь

– Эх, девоньки! Что ж вы у меня такие несчастливые, все горести к себе притягиваете? Нешто так и будем теперь до конца века дедовы грехи замаливать?

– Да ладно тебе! Опять ты за свое! – напустилась на нее Зоя. – Хоть Полине-то голову не забивай! И так уже вся семья повернута на этой истории.

– А я не знаю! – заступилась я за бабусю. – Мне интересно послушать, что за история!

– Ну и напрасно! – У Зои от возбуждения вспыхнули на щеках пунцовые пятнышки. – Зная тебя, я уверена, будешь потом обдумывать! Не сможешь пропустить это мимо ушей!

И что бы потом ни произошло, будешь говорить: «Ага, это проклятие виновато!»…

– Какое проклятие? – окончательно запуталась я. Бабуся вскинула к лицу сухонькие ладошки и немного помассировала лоб, как бы собираясь с мыслями.

– Давнишняя это история, внученька. Шестьдесят лет уж крест на себе носим…

– Ну все, завелась! – Зоя, скомкав, швырнула на стол льняную салфетку и принялась агрессивно собирать посуду.

Бабуся же сидела, словно перенесясь мыслями в другую эпоху. Прикрыв глаза, она пошамкала немного губами и начала:

– Шел тогда сорок пятый год. Тяжелое было время. Война как-никак прокатилась. Полсела как языком слизало. Что ни дом, то похоронка. И я одна с двумя малыми девками на руках – твоей мамой да Зоюшкиной мамой. Тонечка-то та постарше, ей к семи было. А Раечка – совсем кроха, четырех еще не исполнилось. А на селе радость великая – война закончилась! И вот я все жду не дождусь, когда муж с фронта вернется. Знала, что живой, сердце чуяло…

Бабуся рассказывала. А у меня как наяву проносились картинки.

Вот молодой лейтенант возвращается с фронта, везет с собой… жену не жену, любовницу не любовницу. Молодая, влюбленная, носит под сердцем его ребенка. На поле брани жизнь ему спасла – больше километра его, оглушенного, на себе тащила. Медсестричка. Леночка.

Эшелоны. Составы. Пересадки. Отчий дом с каждой березой все ближе, с каждым верстовым столбом, с каждой проносящейся деревушкой. А дома законная жена ждет с двумя дочерьми. Что им скажешь? Как объяснишь?

Ночью, пока Леночка спит – ее, брюхатую, пустили на полку, – лейтенант выскакивает на маленьком полустанке. Минута, не больше – и вот уж состав стучит колесами дальше. Вот уже и исчез. Бог с ней совсем! Пусть уезжает!

Леночка и уехала.

Просыпается поутру – а ее любимого уже и след простыл. Ищет, зовет. Да разве ж в этой толчее разберешь?

Сошла на перроне. Думала, может, и он догадается? Все-таки простора побольше. Прошла до конца, а назад в состав не поспела.

Кругом ни души. Какой-то угольный склад. Надо идти за составом. На следующей остановке они уже обязательно встретятся!

Идет Леночка по путям, за живот держится. Чует, сейчас рожать начнет. Уж и вода по ногам потекла. Подхватила она живот и бежать. К людям поближе.

Хорошо на ту пору мужики из лесу хворост возили. Подсадили ее к себе на телегу и галопом в город. В приемное акушерское отделение.

Только Леночка все равно умерла. Время тогда такое было. Тяжелое…

Бабуся замолчала. А мы с Оксанкой, не сговариваясь, взяли по салфетке и принялись сморкаться. Не знаю, как Дороховой – она-то, может, все эксперименты ставила, – а мне было Леночку жалко.

Наплакавшись вволю, я спросила бабусю:

– Про какое же проклятие ты говорила?

Она с удивлением шевельнула косматой бровью.

– А вы думаете, такая-то подлость да не аукнется? Э-э, девоньки вы мои милые, грех-то какой! Я, когда узнала, поехала туда. Думала, хоть чем откуплюсь. Ребеночка себе заберу. Сама воспитывать стану. Да какое там! Уже прибрал кто-то мальчонку… Мальчик у них родился. В детском доме Гришенькой Безруковым окрестили. Видно, рождался тяжело, ручку ему при рождении отняли.

– А откуда же, бабушка, ты узнала про все это?

– Так дед мне сам как-то с пьяных глаз и сознался. Царствие ему небесное, гадюке окаянной!.. Опомнился, вишь, поехал к ней. Хотел хоть проститься по-человечески. А ее уж и в живых нет, сердешной. – Бабуся помолчала. – Знала я… с самого того дня знала, что не будет нам отныне покоя. И как в воду глядела! Ровнехонько через год после того случая дед в реке утонул. А ведь всю жизнь как рыба в воде. Но то ладно, то по заслугам. А за что же он дочку-то мою Тонечку на тот свет утянул? А мне такое увечье?

Старушка достала откуда-то из-под вязаной кофты платок. Поднесла к своим потухшим глазам – пустым, как два пересохших колодца, из которых по нелепой случайности выступила вода.

Рассказ бабуси и в особенности ее глубокое убеждение в том, что на нас обрушилась божья кара, произвели на меня тягостное впечатление. Я попыталась рассуждать здраво.

– Не думаю, что поступок дедушки как-то связан с твоей слепотой, – прервала я воцарившееся молчание, – да и, если честно, со всем остальным тоже. Все это лишь стечение обстоятельств. Ведь абсолютно в любой семье существуют проблемы. Кого-то на улице грабят. У кого-то ребенок наркоманом становится. У кого-то вообще вся жизнь – сплошная полоса невезения. Просто каждому из нас предначертан свой путь, вот и все…

Бабуся упрямо поджала губы:

– Ты не знаешь, о чем говоришь, внученька. Наша родня была очень большой. У меня одних братьев пятеро было. Да две сестры. Да у деда три брата. И все с мужьями, женами, ребятишками. Мы здесь до войны все неподалеку друг от дружки жили: кто у нас на селе, а кто подальше – в Абрамовке, в Чигле. Бывало, соберемся на какой-нибудь праздник, чаще на Троицу, так на всех места в избе не хватало. Столы на улицу выносили. Песни пели, плясали. Вся округа знала, что мы гуляем. Гаврила-то – дедов брат – первым гармонистом на селе был. Первым и голову сложил, о нем похоронка раньше других пришла… Нет, я не говорю, война многих прибрала. Кузьму, Митрофана… Верочку под Курском шальная пуля успокоила. А иные уж в мирное время разъехались кто куда. О них мне ничего не известно. Но те, кто остался, все на небеса отправились, – бабуся со зловещим торжеством погрозила пальцем. – В тот год, когда дед утоп, братья мои родные Степан с Петром в лесу сгинули. Ушли по осени дрова рубить да так и не воротились. Марья – жена Степушкина – от горя умом тронулась… сама в петлю полезла. На четвертый день доискались только, как душок из амбара пошел. Там она кончилась, грешная… А Петина вся семья во время грозы сгорела… в 49-м, как сейчас помню. Тем летом часто грозы бывали. А в ту ночь настоящая буря разразилась. За окном черно, как в могиле. И ветер по трубам воет: у-у-у… у-у-у– словно зверь какой. А потом как засверкает, как загрохочет!.. Я скорее к девонькам моим. Прижала их к себе, да так до утра втроем на одной кровати и пролежали. А на утро, чуть свет, соседи прибегают. Руками машут, кричат! Крайний дом-де молния испепелила. Это аккурат Петин дом и был. Всех до единого: и Евдокию, и четверых племяшей моих пожгло… Эвон!.. А ты говоришь… Твой отец-то, покойник, тоже никогда меня не слушал, – продолжала рассказчица. – Он и Раю из-за этого сюда не пускал. Считал, это я виновата, что она над тобой, как над хрустальной, трясется. А как не трястись-то, внученька, если нам теперь на роду написано? Он и сам-то много ль прожил? Ведь не своей смертью умер. Током шарахнуло. А может, женись на другой, сейчас бы жил, горемычный…