Ника Сафронова - Эта сука, серая мышь

А еще меня вдруг внезапно пронзила другая мысль. Вспомнились слова бабуси: «Гришенькой Безруковым окрестили…» Гришенькой! Ужели это не провидение свыше? Знак? Перст судьбы? Цепь неудач наконец-то замкнулась! Проклятие отпускает наш род!

– Да, – со слезами в голосе закричала я. – Гришенькой! Гришенькой! Пусть будет Гришенька!

Но Всеволод, кажется, уже не услышал моего согласия. В трубке раздалась какая-то возня. И уже другой голос, в котором я не сразу, но угадала Талова, быстро затараторил:

– Полина! Что же вы молчали до сих пор? Никому ничего не сказали! Уехали! Мы бы вам такие роды организовали!.. Ну поздравляю! Поздравляю вас! Вы молодец, Полина! Наконец-то у этого охламона появится хоть какая-то ответственность!

Он был явно рад и за меня, и за друга, который на его последнее замечание принялся что-то недовольно бубнить. Но Миша его не слушал. Так же, как и мои сбивчивые слова благодарности.

– Полина, где вы лежите? Мы к вам завтра приедем, проведаем.

Я переполошилась. Зачем приезжать? Не надо никуда приезжать! Я не хочу, чтобы меня видели в таком умопомрачительном виде!

– Ой, Миша! Здесь никого не пускают! Можно общаться только по видеотелефону. Да и то мне пока еще тяжело подолгу стоять. Давайте уж лучше, когда я буду выписываться!

– Ну что ж, – легко согласился Талов, – к выписке так к выписке. Но все равно диктуйте адрес…

И я продиктовала.

И Всеволод на следующий же день приехал ко мне. Правда, без Миши. Но зато с огромным букетом цветов. Он держал его в руках, пока мы говорили по видеотелефону. А потом этот букет передали в палату. И он оказался куда красивее, чем в черно-белом изображении.

– Bay! Офигительный веник! – восхитилась моя пятнадцатилетняя приятельница.

Мы с ней все же успели притереться друг к другу. И меня больше не раздражал хрипловатый голос, льющийся из магнитофона нон-стопом, тем более что юная мамочка согласилась убавить громкость до минимума.

Меня теперь вообще ничто не раздражало. Я была счастлива и умиротворена. Я держала на руках свое маленькое сокровище, которое в этот час принесли на обед.

Сокровище хныкало. Явно оголодав, тыкалось ротиком в мою грудь, но сосать не хотело. Недовольно кривилось и что было сил извивалось в своем хлопчатобумажном коконе.

– Ешь, ешь, – бережно придерживая за головку, уговаривала я малыша. – Не ленись! Подумаешь, в соске дырка большая! Зато у мамы молочко вкуснее.

– А мой тоже хавальник разевает, а грудь не берет, – жаловалась моя соседка…

Так мы с ней и маялись с нашими лентяями, пока не пролетела неделя.

Ровно на седьмые сутки после родов я была уже полностью готова к выписке. Шов меня почти не беспокоил и даже не выглядел таким уж уродливым после удаления ниток. УЗИ показало, что все внутри у меня тоже протекает благополучно. Так что с благословения Мурата сразу после завтрака я принялась паковать свои пожитки.

Почитательница группы «Кино» с завистью смотрела, как я порхаю по палате, словно бабочка, которую выпустили на свободу. Ей самой ужас до чего надоело томиться здесь взаперти. Но ее мальчуган умудрился рассопливиться, и педиатр решила оставить его под своим наблюдением еще дня на три.

Искренне пожелав ей и ее малышу скорейшего выздоровления, я спустилась с вещами в комнату, где можно было привести себя в порядок. Здесь меня уже ожидала переданная мамой сумка с выходной одеждой. А также одеяльце и синие ленты для малыша. Я не захотела, чтобы кто-то из встречающих заходил в эту комнату. Лучше уж предстану сразу перед всеми посвежевшая, счастливая и с ребеночком на руках.

Пока я прихорашивалась, нянечка утепляла Гришеньку. Ловко смастерив из одеяльца конверт, туго перематывала малютку, сооружая из лент пышные банты.

Не успели мы со всем закончить, как в комнату ворвался какой-то безумец с фотоаппаратом. Нащелкал нас с разных ракурсов и исчез.

А после этого, добравшись наконец до своего солнышка, я взяла его к себе на руки и торжественно вошла в так называемый зал ожидания.

От стены немедленно отделилась группа из трех человек мама, Славик и Дорохова.

Как? А что Всеволод не пришел?

Я поискала его глазами. По разным углам копошились кучки радостно целующихся, обнимающихся людей. Все шумели, смеялись. Но среди них его нигде не было. Одного-единственного. Нигде! Ни в зале, ни возле дверей.

Из моих глаз чуть не брызнули слезы. Я с трудом заставила себя улыбнуться лезущей ко мне со своими объятиями маме, Дороховой, которая явилась с цветами и впервые радостно и от души поздравляла меня. Я даже не обернулась на Славика, обхватившего меня со спины.

Мне не нужно все это! Вы мне все не нужны! Почему вы все здесь, а его нет? Почему?

Кое-как справившись со своими чувствами, я на подламывающихся ногах вышла на улицу. Как-то даже непривычно было вдыхать свежий, уже заметно похолодавший воздух.

Мама шла рядом, придерживая меня под локоть.

– Ути, мой сладенький, – приторно улыбалась она внучку. – Что ты бровки нахмурил, моя рыбочка?

Дорохова с другого бока цинично цедила:

– Ну а ты-то вообще при сем присутствовала, Балагура? Почему ты несешь на руках маленький слепок Лихоборского? Сморщенный еще! Какая прелесть!

Меня все выводило из себя! Решительно все! Я даже не подумала обрадоваться тому, что моя подруга теперь шла рядом, забыв былые обиды. Ее голос, как рука против шерсти, поднимал во мне приступы бешенства.

Но вдруг впереди, стремительно вышагивая с букетом цветов по занесенной мокрой листвой аллее, показался он.

Всеволод! Господи! Наконец-то!

Я даже прибавила шагу. Мы теперь оба почти бежали навстречу друг другу.

Какая бы сцена получилась! Жаль только, что он не обнял меня в конце. Просто сунул мне в руки букет. И отобрал ребенка.

Он молча разглядывал свое произведение. Не улыбался. Всего лишь тихо водил пальцем по маленькому личику.

Оксанка, подоспевшая к этому эпизоду вместе с мамой и Славиком, взглянула на все с такой тоской! Мне даже стало ее немного жаль. Проворонила свое счастье! Теперь я буду идти по жизни с этим мужчиной! Он – мое плечо. Он – моя вторая половина. И никто его теперь у меня не отберет!

Счастливо улыбнувшись, я обернулась на оставшийся позади родильный дом. На чуть умытые недавним дождем его окна. Где-то там слушает теперь в одиночестве своего обожаемого Цоя юная девушка, у которой еще неясно, как сложатся дальнейшие отношения в школе, с родителями. Для нее все еще очень неясно. Но в одном ее кумир оказался безусловно прав: