Алина Политова - Серпантин

Их одежда, манера держаться, разговаривать, — к этому она, в общем-то, была

готова. Страшнее было то, что изнутри люди тоже стали другими. И лучше всего это

читалось в их глазах.

Сначала Ева долго не могла понять, что же её так смущает в этих новых людях,

наводнивших улицы её родного города, но, в конце концов, до неё всё-таки дошло.

Одиночество. Глубокое горькое одиночество нёс каждый в окружавшей её многоликой

толпе. Оно как из окон выглядывало из глаз людей, и совершенно не важно кем был

обладатель этих глаз. Нищим, потягивающим руку возле Вознесенской церкви или

заплывшим жирком господином в шикарной заграничной машине.

Время слишком сильно поменяло людей. Если двадцать лет назад, в то ругаемое

всеми время, народ жил одной толпой, стаей, идеей, верой, то теперь каждый был

сам по себе. Стаи больше не существовало, а существовали отдельные особи.

Огромная вселенная, внушающая трепет своей безграничностью и силой распалась

вдруг на жалкие маленькие звёздочки. Человек получил свободу — ура! — но к ней

маленький тяжёлый довесочек — одиночество.

Когда Ева осознала это, ей в голову пришла интересная ассоциация. Когда-то

бесконечно давно, она прочитала в школьном учебнике биологии про вольвокс -

водоросль-колонию, состоящую из множества отдельных организмов. Организмы эти

были собраны в один комок, где у каждого была своя работа. Одни шевелили

усиками, помогая колонии перемещаться с места на место, другие захватывали пищу,

которую распределяли на всех, третьи делали что-то ещё, не менее важное… одним

словом, ни смотря на то, что биологически каждая из клеток вольвокса была

самостоятельным живым существом, жить вне колонии было для них всё-таки

невозможно.

И Еве подумалось вдруг, что вся эта огромная страна, где ей посчастливилось

родиться, очень сильно напоминает маленький зелёный вольвокс. Вольвокс, в

который закралась гнилая клеточка, возомнившая себя бог знает чем и во всё горло

заоравшая: "Эй, ребята, бросьте! Зачем нам жить по чьей-то указке и плыть туда,

куда плывёт эта зелёная дрянь?! Ведь мы такие живые и такие свободные! Мы имеем

право выбора! Пусть каждый плывёт куда захочет! Так разорвём же узы, держащие

нас в плену!"

И разорвали. Маленькие беспомощные водоросли разбежались кто куда и остались

одни в бесконечном хаосе, не зная куда бежать дальше.

Ева не могла понять — зачем же нужна была эта чёртова свобода, если сам ты при

этом становишься абсолютно никому не нужен. Ты перестаешь быть необходимой

клеточкой, теперь ты можешь обойтись без мира, но ведь и мир прекрасно стал

обходиться без тебя. И ты тащишься по воле волн этого огромного безбрежного

океана, такой одинокий и никому не нужный. Покинув стены своего тихого приюта,

Ева поняла наконец-то, что такое сумасшедший дом. Он был здесь, на улице, за

окнами домов, в сердцах людей… людей, среди которых ей предстояло научиться

жить.

Месяц она провела в центре реабилитации, после чего тамошние доктора единодушно

решили, что Ева готова к нормальной (нормальной?!) жизни и благополучно

выпустили на волю.

Отец написал расписку о том, что полностью берет на себя ответственность за

дальнейшую её судьбу и вот она дома, со своей любимой семейкой, на которую ей, в

сущности, было всегда наплевать. Она даже ненависти к ним не испытывала, хотя

сестра и отец наверняка думали иначе. И они всеми силами старались загладить

свою вину. Папаша, например, совершенно сдал за эти годы. Когда он навещал её в

дурдоме (Ева так называла про себя свою лечебницу), то всегда старался казаться

бодрым и весёлым. Здесь же, в домашней обстановке, стало заметно, что чувство

вины просто сожрало его изнутри. Каждую минуту он видел перед собой девочку в

школьном платьице, которую позволил когда-то растоптать. Еве не понадобилось

много времени, чтобы понять это, но ни злорадства, ни удовлетворения она не

испытала. Так же как и жалости.

Ещё меньше эмоций вызвала у неё сестра Вера.

Не было ничего и никого в этом мире, кто мог бы заинтересовать её.

Кроме…

Три чистых хрустальных слезинки в её раздавленном чёрном сердце. Три слезинки,

которые много лет назад помогли ей забыть свои кошмары, ради которых она выжила,

и теперь должна была влиться в этот пугающий чужой для неё мир.

Её неправильная любовь. Грязь, в которой она вымазалась и по какой-то причине

пыталась вымазать их. Но почему-то эта грязь стала её чистой детской любовью,

которой так хотели лишить её грязные животные…

Только один раз осознала она правду. За все двадцать лет — один раз.

Проснувшись ночью, как от удара, в своей больничной постели, она вскочила в

холодном поту и широко открытыми глазами уставилась в пустоту.

Ей приснился сон. Какой-то странный. Сон, в котором она сама была чудовищем со

стальными когтями, а Герка, это точно был он, совсем маленьким мальчиком. И она

собиралась его убить. Располосовать его нежное детское горло и смотреть, как

кровь будет хлестать на жёлтый песок, пока не выльется вся до капли…

Она проснулась, когда её железный коготь прикоснулся к его коже…

И в тот самый момент, когда ужас не успел ещё отступить, она поняла. Что должна

забыть его, Герку. И остальных тоже. Она должна дать им выжить там, в свободном

мире. Без неё.

Но тогда не выживет она сама…

Где-то в глубине сознания Ева понимала, что тогда, двадцать лет назад, что-то

было не так. Не правильно, что ли. Ведь им всем было не больше двенадцати. Да,

она, Ева, была выжжена, мертва изнутри, но они-то…всё ещё были детьми. И всё это

было слишком МНОГО для них. И слишком ненормально, наверняка.

Они стали её спасением, сами того не подозревая. Вытащили из пропасти, куда

медленно сползало её сознание. Но не остались ли сами в той пропасти…

Еве нельзя было думать об этом. И она заставила себя забыть тревожный сон, раз и

навсегда.

Но теперь, на свободе, он сам собой вдруг всплыл в её памяти. К тому же… они

ведь стали взрослыми, у них наверняка всё изменилось, да и помнят ли они её,

Еву. Да, ей всегда казалось, что помнят, но сейчас ей стало ясно, что время

остановилось для неё одной. Но даже если и… стоит ли напоминать о себя. И что из

этого может выйти?

Эти мысли не давали ей покоя. Теперь, когда препятствий больше не было и не надо

было бороться, лгать, притворяться ради того, чтобы приблизить свою мечту,

решимость покинула её и остались только сомнения.

А никаких помех действительно больше не было.

Отец и Вера? Нет, только не они. Верка за время отсутствия младшей сестры успела