Анна Дэвис - Королева туфель

— Но ведь и платья тоже, правда? А также колье, кольца и духи. Но почему вас интересуют именно туфли?

— Я коллекционер, — ответила Женевьева, немного смутившись. — У меня целая комната отведена под туфли, там более пятисот пар. Туфли — моя страсть.

— Да, да. Но вы до сих пор так и не сказали почему.

От сигаретного дыма у нее кружилась голова.

— Я равнодушна к духам. Конечно, я пользуюсь ими, но не более того. Платья, драгоценности, ну что ж, они, несомненно, важны, но так тривиальны. По-настоящему красивые туфли впечатляют гораздо больше. Ну, конечно, несколько лет назад женщины могли носить под платьем подбитые сапожными гвоздями ботинки или деревянные башмаки — и никому до этого и дела не было. Но теперь… Теперь по-настоящему изысканный костюм — ничто без правильно подобранных туфель.

Его улыбка стала чуть шире.

— Продолжайте.

Она вдруг догадалась, что он испытывает ее. Для нее же будет лучше, если ее ответ окажется правильным.

— И потом, хорошие туфли не просто красивы. Наряд должен быть безупречен, иначе самая блистательная вечеринка может превратиться в сплошную пытку. Туфли связывают нас с окружающим миром, понимаете, в самом прямом физическом смысле. — Ей понравилось собственное последнее замечание, казалось, оно придавало глубину ее словам. Ее голова кружилась все больше, мир плыл перед глазами. Она затушила сигарету.

— Все это очень мило и интересно. — Закари тоже отложил сигарету. — Но ведь это не настоящая причина, не так ли?

Женевьева начала злиться.

— Послушайте, они просто нравятся мне. Вам понятно? А что еще вы ожидали услышать?

— Ничего. — Он допил свой кофе. — Абсолютно ничего.

Тишину, повисшую между ними, внезапно разорвал громкий стук в окно. Женевьева изумленно обернулась и увидела ледяную ассистентку Закари на улице рядом с кафе. Ее волосы отливали серебром в холодных лучах утреннего солнца. Сейчас лицо женщины показалось еще более неприветливым и суровым. Не обращая внимания на Женевьеву, глядя исключительно на Закари, она слегка кивнула и многозначительно указала на часы. А затем резко развернулась и пошла прочь.

— Мне пора. — Он схватился за пальто.

— Потому что так говорит та женщина?

— Потому что у меня назначена встреча с клиенткой.

Женевьева попыталась отыскать веснушку у него на шее, но теперь ее скрывал воротник рубашки.

— А как насчет меня?

— Вас?

— Насчет туфель для моей вечеринки?

Закари нахмурился:

— Я не обещал вам туфель, миссис Шелби Кинг.

— Но вы пообещаете, ведь правда? — Она постаралась улыбнуться как можно кокетливее.

Склонив голову набок, Закари, похоже, обдумывал важную проблему.

— Пожалуйста? — Женевьева терпеть не могла мелочность этого слова.

Закари склонил голову набок.

— Послушайте, я знаю, что обидела вас на вечеринке у Вайолет де Фремон. Если бы существовала возможность повернуть время вспять и снова вернуть то мгновение, чтобы исправить оплошность, я бы так и поступила. Это была нелепая ошибка, месье Закари, простая ошибка, о которой я ужасно сожалею.

— А почему вы думаете, что мне есть до этого дело, мадам?

Улыбка Женевьевы стала умоляющей. «Господи, — вдруг подумала она, — сейчас я унижаюсь перед ним!» Эта мысль привела ее в чувство. Ведь, в конце концов, он всего-навсего сапожник. Он мог быть абсолютно глух к ее чарам, извинениям, готовности унизиться, но у нее все же найдется то, от чего ему не отказаться. Это доллар, король всех валют.

Она потянулась за сумочкой и извлекла пачку денег. Пусть деньги скажут за нее.

Но он быстро поднялся, собираясь уйти, словно и не заметил денег в ее руке.

— Удачного вам дня, мадам. Это был необычный завтрак. Забавный, но в конечном счете он принес одни разочарования. Полагаю, для нас обоих.

Девушки ели ленч в «Куполе», сидя за столиком, который всегда был в полном распоряжении Лулу. Сегодня у нее на голове красовалась нелепая черная шляпа, украшенная павлиньими перьями, а замысловатый макияж более, чем обычно, напоминал египетский.

— Я узнала еще несколько историй о Закари, — сказала она, отодвигая тарелку в сторону.

— Что это за истории?

— Он приехал в Париж, потому что скрывался от мафии. Он расплатился за кровную вражду между его семьей и другим семейным кланом и вступил на корабль с кровью другого мальчика на руках. Мать отправила его сюда в корзине, когда он был еще младенцем, потому что сошла с ума и не могла позаботиться о нем. Его воспитали калабрианские волки.

— И где же правда?

Лулу пожала плечами:

— Откуда мне знать? Он, должно быть, наслаждается слухами, ведь иначе их не передавали бы в таком количестве. Думаю, ты должна стать первой, кто узнает правду, шери.

— Я не выношу его, — заявила Женевьева. — Он самый грубый, самый высокомерный…

Лулу откинулась назад и улыбнулась.

— Признайся, Виви, он кажется тебе неотразимым.

— Вовсе нет.

— Конечно да. Вся эта таинственность… а его глаза… И он отказал тебе. Этот недоступный мужчина становится еще более привлекательным хотя бы только по этой причине.

— Мне нужны его туфли, а не он, — передернула плечами Женевьева. — Я должна заполучить туфли. И как только они у меня окажутся, я собираюсь сказать этому чванливому мелкорослому сапожнику все, что о нем думаю!

Но Лулу пропустила ее замечание мимо ушей.

— Сдается мне, что эта недоступность может оказаться самым привлекательным качеством для такой женщины, как ты. Для женщины, которая только мечтает завести с кем-нибудь роман, но ничего не предпринимает для этого. Одно бесконечное томление и вздохи. Одни фантазии. Закари просто идеальный вариант для тебя.

— Последний раз предупреждаю, Лулу… — Теперь голос Женевьевы прозвучал недостаточно уверенно, она сама чувствовала это. Молодая женщина уставилась на свои ногти со свежим маникюром, сделанным как раз перед ленчем в салоне Лины Кавальери. Ее руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Виви? В чем дело?

— Если бы еще Роберт не купил мне эту лошадь! — воскликнула Женевьева. — Я не выношу ее. Ты должна увидеть ее… эти кошмарные глаза… Когда бы я ни посмотрела на это ужасное создание…

— Пойдем. — Лулу подала знак, чтобы принесли счет. — Покажи ее мне.

— В одно мгновение все изменилось, — вздохнула Женевьева. — Я не могу не обращать на это внимания. Я не знаю, что мне теперь делать.

На следующее утро Женевьева, забыв о завтраке, прямо в ночной рубашке отправилась в кабинет. Усевшись за столик из индонезийского дерева акажу, стройные ножки которого были «обуты» в деревянные сабо, она принялась писать поэму о девушке, которая не знала собственного имени. Слова быстро приходили на ум. К тому времени, когда она остановилась, чтобы перечитать написанное, набросала более двадцати строчек и практически выдохлась от сильного наплыва вдохновения. Но как было восхитительно освободиться от самых тревожных чувств! Освобождение, как определенное вознаграждение, становилось актом творения. Перед ней лежала лучшая вещь из того, что она написала, так должно было быть. Этой поэмой она заявит о себе как о реальной фигуре в англоамериканской литературе, о ней заговорят не как о мнимой претендентке или прихлебательнице настоящих писателей.