Татьяна Туринская - Чужой, посторонний, родной

Почему инопланетяне не забрали ее? Сейчас вместо нее стояла бы ее улучшенная, чуткая и душевная копия, и пусть бы она, вся такая улучшенная, выслушивала от мужа прощальные слова. Пусть бы копия плакала и переживала своими электронными мозгами, а Ира спокойно отлеживалась где-нибудь в запасниках космического корабля. Замороженная, бесчувственная. А то и вовсе неживая…

Виктор подошел сзади, приобнял за плечи — качественно поработали инопланетяне, на совесть. Сказал:

— Нам нужно поговорить. Надо сделать так, чтобы Аришка ничего не слышала.

Ну вот, она так и знала. Ира не хотела плакать, старалась сдержаться, но слезы все-таки прорвались сквозь ее хилую оборону. Он старался заглянуть в ее лицо, но она уворачивалась, не желая, чтобы он видел ее слабость. Ей хотелось топать ногами, кричать, забросать его упреками, отхлестать по щекам за свои многолетние страдания. И в то же время хотелось пасть перед ним на колени и умолять остаться, бросить раскрашенную до неприличия любовницу, одуматься, вспомнить, как хорошо у них все было когда-то…

Но вместо этого она хладнокровно прошла в комнату, включила телевизор, воткнула в утробу видеомагнитофона любимую Аришкину кассету "Шрек". Лучше пусть смотрит мультик про зеленое чудище непонятной породы, чем слушает страшные отцовские слова, которые до конца жизни останутся в ее памяти. Ира потом придумает, как сообщить ребенку страшную новость, причинив минимальные страдания. Потом, это будет потом…

Он видел только ее напряженные плечи. То ли писательское воображение подсказало, то ли за несколько дней научился разбираться в женской психологии — или только в Ириной? — но уже по ее позе, по наклону головы Владимир понял, как боится она его слов. Не злится за то, что любовницы настолько обнаглели, что лезут прямо домой, нисколько не смущаясь присутствия жены и ребенка, а именно боится. Ему это казалось не совсем логичным. Даже, пожалуй, совсем нелогичным — она ведь здесь хозяйка, почему же ведет себя так, словно случайно попала в этот дом, случайно прожила с этим мужчиной шесть лет. Вернее, почти с этим мужчиной. Или с почти таким же. То есть…

Черт, как все запутано! Вот вернется в Москву и первым делом хорошенько надает Витьке по шее. А то еще и ноги переломает, чтоб меньше по бабам бегал. Не на правах старшего брата — старшим как раз был Витька. Лишних сорок минут жизни большого ума ему не принесли. Владимир, хоть и младший, но с жизненным опытом у него получше будет, да и добился определенно большего — к тридцати трем сделал себя сам, а у Витьки к тому же возрасту только брошенные жена да любовница.

Но несмотря ни на что, Витька был куда богаче брата. Самый очаровательный на свете ребенок называл его папой… Впрочем, и Володю Аришка тоже звала папой, но это был лишь обман.

Только он было открыл рот, чтобы произнести страшное признание, как Ира порывисто покинула кухню. Через минуту Владимир услышал звуки, доносившиеся из телевизора и подивился: надо же, сама в жутком настроении, но умудряется заботиться о том, как бы ребенок не услышал лишнего. Железная воля! Но как при этой воле она умудряется быть такой тюхой? Как могла позволить мужу такие выкрутасы на стороне?

Вернувшись, она аккуратно прикрыла дверь, чтоб не насторожить Аришку громким стуком. Требовательно взглянула в его глаза:

— Она у тебя совсем неуправляемая, да? Или это ты не смог ей объяснить, что здесь живет твой ребенок? Или тебе и самому наплевать?

Ирина говорила жестко, но в ее глазах плескалось такое отчаяние, что Володя не мог в них смотреть — в горле снова, уж в который раз, возник отвратительный комок, мешающий не только говорить, но и дышать. Да что там — он даже глазам, кажется, мешал: картинка "плыла", словно кухню вдруг окутало маревом.

Наверное, Витька будет ужасно недоволен, но Владимир вынужден все ей рассказать. Нет, не вынужден, он мог бы или наврать ей что-нибудь, или вообще ничего не объяснять — наверное, именно так и поступил бы с нею сам Витька. Но он чувствовал, что больше не имеет права скрывать от Иры правду. Какая бы горькая та ни была, а все равно лучше обмана. Единственное, что его останавливало — ее реакция, осуждение в ее глазах. Почему-то ему было ужасно стыдно перед нею, перед чужой женой. Перед чужой брошенной женой. За несколько дней его мнение о ней переменилось самым кардинальным образом. Он еще практически не знал ее — ведь за все время перекинулись всего несколькими фразами. Однако отчего-то эта посторонняя женщина, его невестка, брошенная Витькой жена, заняла огромное место в его душе. Да нет, не огромное — она заняла собою все пространство без исключения. И снова нет — не она, они. Они с Аришкой, обе, неразлучные, неразрывные: там, где одна, там и другая. Поделили ли они его душу пополам, или на равных владели ею — он не знал, и не хотел разбираться. Он лишь видел боль в глазах некогда посторонней женщины, и впадал в отчаяние от того, что сейчас ему предстояло причинить ей еще большую боль. Ибо разве может быть что-то страшнее того, что собственный муж отдал тебя на растерзание брату, как ненужную, морально устаревшую игрушку, которую не жалко выпотрошить, дабы узнать, как же работает ее механизм. Вернее, работал — ибо после вмешательства со стороны работать будет уже нечему, все будет безвозвратно поломано…

Он не знал, что скажет, и оттого страдал безмерно. Только смотрел в ее глаза, и не мог найти подходящих слов для ответа. Он, писатель, не мог найти слов — абсурд, да и только! Слова толпились в мозгу, выстроившись в своеобразную очередь, но он отвергал одно за другим — каждое казалось неподходящим, пошлым, лживым. Владимир только смотрел и смотрел в ее глаза. Вот в них сверкнуло негодование: как ты мог ей это позволить?! Вот обида: как ты мог? Вот боль: как же… И… Что это? Неуверенность? Жалость? К кому? К нему или к себе? И снова боль: как же?.. И… Зачем же?.. Почему?.. Ведь мы же… Помнишь? Разве ты мог забыть?..

Вдруг в ее глазах заплескались слезы, и Владимиру захотелось принять ее боль на себя. Он шагнул к ней:

— Ира…

Она подбежала, зажала его рот ладошкой:

— Нет, ничего не говори!

Прижалась к нему, ткнулась лбом в плечо, всхлипнула:

— Зачем ты вернулся? Тогда было легче, я почти научилась тебя ненавидеть. Зачем ты вернулся? Ты ведь стал совсем другой, ты заставил меня поверить, что можешь быть другим. А теперь… Как мне быть теперь, когда я узнала тебя другого? Ты заставил меня снова полюбить, а теперь опять бросаешь. Зачем, Витя?

Снова полюбить? О чем это она? Значит, когда Витька ее бросил, она его уже не любила? А раньше — выходит, раньше любила? Как она могла любить такого козла, такую сволочь? Володя так и не узнал имя давешней девицы, но при общем к ней негативном отношении вынужден был признать: она была абсолютно права, когда называла Витьку сволочью и козлом. Потому что только настоящая сволочь может довести собственную жену до такого состояния. И только последний козел посмеет при такой жене завести любовницу.