Кристин Орбэн - Шмотки

Открываю входную дверь и, едва узрев плечо соседа, извинившись, прошу его подождать пару минут, чтобы успеть одеться – уже не обдумывая наряд, лишь бы что-нибудь накинуть на себя.

Три минуты спустя он все еще здесь, спокойно стоит, прислонившись к стене на лестничной площадке, читает «Монд». Интеллектуалы умеют ждать, у них всегда есть с собой книга или свернутая газета в изрядно обвисшем кармане.

– Чем это ты занимаешься голышом?

– Молюсь.

– Какому богу?

В голосе сквозит ирония, я взглядом указываю на небо, чтобы дать ему понять, что речь идет о Всевышнем, а не о профессоре.

– Ах!.. – понимающе произносит он, будто существует закономерность, в силу которой к Богу Всевышнему должно обращаться не иначе как нагишом, в то время как к Богу-профессору – лишь завернувшись в кучу тряпок.

Подтверждая мои предположения, он добавляет:

– Ты боишься мужчин.

– Разве я не права?

– Чуточку страха – это уже неплохо, это подливает масла в огонь. Предпочитаю, чтобы твои обрывки ткани, пусть даже красивые, не превращались в щит.

– Это всего лишь уловка, ложный след.

– А ты все же забавная штучка. Зачем пускать мужчину по ложному следу, если ты желаешь, чтобы тебя обнаружили? К счастью, ему не приглянулся твой желтый кролик... Вообрази, какая трагедия! Дарлинг, приговоренная к пожизненному заключению в желтом кролике...

– Он был розовый, – сухо замечаю я.

– Ах, прости. Чего тебе в сущности от меня надо? Я не кутюрье, не модистка, не визажист, могу лишь указать, где ты права – с помощью Бодлера, Мольера и великого денди Браммеля – и где не права – с помощью Лабрюйера. Могу воззвать к твоему здравому смыслу: будь сама собой. Если тебе это не нравится, пойдем ко мне, сварим спагетти и попытаемся посмеяться над всем этим...

– Послушай, вы оба мужчины, ты тоже профессор, помоги мне подыскать платье, которое его доконает.

– Посторонний взгляд всегда...

– Да Именно посторонний. Взгляд, который одевает меня, возвращает к жизни. Я сама уже не в счет. Я ощущаю внутри пустоту, «будь сама собой» – я понятия не имею, что это означает. Только если он любит меня, я смогла бы полюбить себя и оторваться от своих шмоток.

– Послушай, каждое из твоих появлений на этой невзрачной лестничной площадке мне представляется пощечиной банальности. Меня восхищает выпавший на твою долю шанс, твоя сила: не имея никаких оправданий, ты отстаиваешь собственную свободу, да, для тебя быть самой собой есть главный урок свободы. Ты являешься миру то Марией-Антуанеттой, то романтической Мата Хари, то женой индейского вождя на тропе войны, то крылатой волшебницей в расшитом блестками платье, и мне кажется, что и мужика ты предпочла бы такого, чтобы идеально подходил к твоему платью. Ты не вернешься в общий строй, чтобы носить черные платья на бретельках, сделаться сентиментальной, избрав вульгарного профессора-медика, который заставляет называть себя Богом. В сущности, ты представляешь собой невероятную смесь пустоты и...

– Отчаяния... – заявила я философу, подавив печаль, которую не любила показывать, это порой проскальзывало в глубине души и, должно быть, сквозило во взгляде. – Предпочитаю шмотки психоанализу, предпочитаю покровы самокопанию. Бог растерялся при виде розового кролика, он оседлал свою «Весту» и смылся. Я всего лишь прошу тебя помочь мне разобраться во вкусах профессора. Мне знакомы снобы, эксцентрики, криэйторы, гуляки, янки, продавщицы бутиков и «Бон Марше», автогонщики, несколько проституток, но я понятия не имею о том, какими могут быть фантазмы у типа, посвятившего двадцать лет жизни изучению биологического детерминизма, сартровского экзистенциализма, кантовского категорического императива и тому подобного. Если неподвижность, очертания линий, жадно заглатываемые взором, усиливают либидо, то, скажи на милость, какие разновидности фантазма рождаются из определения «человек – это ничто»? Потому что я, забравшись в свой шкаф, не расстаюсь с этой идеей. Почему Бог вечно одет подобным образом, почему он не выражает то, что чувствует? Разве горизонт не суживается от чрезмерного изучения? Смотри, ты безостановочно эксплуатируешь свой мозг, ты пожух, как пересушенный гренок, из вечера в вечер ужиная тарелкой лапши с кетчупом. И вот если я вознамерюсь навестить тебя, то, пожалуй, не решусь заявиться к тебе а-ля Клеопатра в исполнении Сары Бернар. Чтобы не шокировать тебя, я уж скорее выберу теплые домашние тапочки и прозрачные гольфы DIM.

Чтобы не заходить так далеко, помоги мне найти такое платье, которое, не перепугав профессора, заставило бы его погрузиться в грезы. Дело повернулось не слишком благоприятно: он боится; мои намерения не должны быть слишком очевидными. Оставь мне всего лишь вкусовую погрешность, безуминку, алиби на случай поражения.

– Голубой кролик.

Мы все еще стояли в прихожей моей маленькой квартирки, что-то вроде безликого тамбура для почтальонов и посыльных; я не хотела, чтобы здесь проявились следы моих модных пристрастий, исключение составляла лишь стена, выкрашенная в цвет индийской розы, на манер Энди Уорхола, где висели несколько фетровых и соломенных шляп, служивших предзнаменованием.

Верно ли мое решение впустить философа в мой шкаф? Помимо прочего, он ведь не психиатр. Не слишком ли скоро я доверилась ему, будто в охватившем меня смятении, мне на помощь мог прийти первый встречный?

– Итак, – произнес он, – мы идем?

Впуская его к себе, я рисковала потерять друга, рассудительного друга, единственного мужчину, способного спать с женщиной, уважая ее колебания, обладателя ученой степени по философии и древней литературе, единственного известного мне обладателя ученой степени; это изумляет меня, хоть и ни к чему не ведет. Итак, я сказала ему, что, похоже, делаю страшную глупость, что он первый мужчина...

– Но вы все так говорите...

– Нет, воистину, до тебя ни один мужчина не входил в мой шкаф. Я дурочка, но не до такой степени... Они пугались и сбегали отсюда.

– Несмотря на мой шарф и вульгарный вид, мне время от времени случалось проникать – я не играю словами – в мир женщин... Мне знакома их вселенная. Депилирующие кремы на бортике ванной, кремы для тела у радиатора и флакончики лака для ногтей, валяющиеся на тумбочке у кровати...

– Ничего подобного... Считай, что ты ничего не видел, в отношении шмоток ты девственник... Не смейся... Идем же, тем хуже,– добавила я.

И широко распахнула дверь.

После настороженного молчания воздух дрогнул от крика индейцев племени сиу, – крика, который я в последний раз слышала давным-давно на школьном дворе, похожего на долгий рык, который испускают некоторые псы или волки, попавшие в засаду в вечернем лесу. Короче, совершенно немыслимый крик в устах мужчины, тем более философа.